На первый взгляд может показаться странным, что Пилсудский не ринулся помогать Деникину, который еще немного и достиг бы Москвы. Он лишь со злорадной радостью наблюдал за кровавым поединком красных и белых из своего Бельведерского дворца и выжидал того момента, когда настанет наиболее благоприятный момент для броска на Россию.
Яростным противником этого похода был австрийский генерал Галлер, который привел в Польшу отлично обученные и вышколенные войска из Австрии. Галлер не раз говорил Пилсудскому: «Лучше не ходить в берлогу к этому медведю», но Пилсудский ядовито высмеивал генерала, обвиняя его едва ли не в трусости. Галлеру приходилось только искренне удивляться: как может этот обуянный нечеловеческой гордостью и амбициями поляк, прекрасно знающий Россию, сидевший в ее тюрьмах и даже отбывавший ссылку в Сибири, недооценивать той роковой опасности, которая ждет всех, кто осмеливается вторгнуться в пределы этой мифической, непредсказуемой страны?
— Мы должны опередить москалей, — твердил Пилсудский один из своих излюбленных аргументов. — Они все равно нападут на нас, они же бредят идеей мировой революции!
И вот именно весной, когда польская и белорусская земли уже жаждали ощутить на себе заботливые руки пахаря, свободно и радостно задышать под крестьянской сохой и бороной, а потом и принять в себя долгожданные семена, Пилсудский оторвал тружеников от их извечного труда, одел их в военную форму, вручил винтовки и повел в бой. Незадолго до вторжения Пилсудский в Бельведере подписал с головным атаманом украинских войск Симоном Петлюрой договор об освобождении Украины от большевиков. Последовал приказ, который сопровождался захлебывающимися в патетическом раже речами ораторов, и польские войска в пятьдесят тысяч штыков и сабель рванулись к Киеву.
Все складывалось как нельзя лучше. Полесская кавалерийская группа полковника Рыбака ставила рекорды, делая в сутки по сто восемьдесят километров, польские легионеры мчались на грузовиках. Под таким адским напором великолепно вооруженных Францией польских войск обратилась в бегство 12-я армия красных.
В результате красные, не приняв боя, ушли из Киева на левый берег Днепра, и польский генерал Рыдз-Смиглы с помпой вошел в Киев. Вслед за ним, окруженный огромной свитой, в местечко Калинковичи явился и маршал Пилсудский.
И вот в те самые дни, когда Пилсудский, торжествуя победу, наслаждался отдыхом в Калинковичах, Тухачевский решил наступать. Другого было не дано: в Москве, в Кремле, царило нечто сродни панике. Одни, главным образом поляки — Дзержинский, Мархлевский, Кон, — высказывают осторожное мнение о том, что не следует переносить революцию в Польшу из-за того, что она якобы еще не готова к ней, еще не созрели семена социального взрыва; Троцкий встал на их сторону, но Ленин оставался непреклонен: Польша — своего рода крепость Европы на востоке — ее надо сокрушить, а потом перенести искры революционного пожара дальше на Запад.
И Тухачевский снова почувствовал себя в родной стихии — он изучал противника, возможности соседей, свои силы, тылы, театр предстоящих боевых действий и разрабатывал план мощнейшего, таранного удара по польскому фронту. Он казался необычайно возбужденным, жизнерадостным, энергия в нем била через край: открывался совершенно новый, прямо-таки исторический этап в его полководческой жизни! Это уже не гражданская война, это уже война за защиту отечества, сражение с другим государством, которое возомнило, что можно покорить Россию, всегда остававшуюся в разряде непокоренных! Конечно, в чем-то пана Пилсудского можно понять: Россия множество лет угнетала Польшу, рьяно боролась с ее стремлением обрести национальный суверенитет, жестоко подавляла восстания польского народа. Но почему за деяния царского правительства должна отвечать новая, большевистская власть, славящая Интернационал? Нет, этот польский маньяк явно зарвался!
Вот момент, когда он, Тухачевский, сможет прославиться, выделиться из множества военачальников гражданской войны! Он совершит такое, чего никто — ни Буденный, ни Егоров, ни Ворошилов, ни им подобные — не сможет совершить, — он возьмет Варшаву! И тогда его имя будет прославлено не только в самой России, оно прогремит во всех странах Европы, а может, и во всем мире — где взрывом ненависти к нему, а где и восхищением, доходящим до экстаза!
Тухачевский с порога отмел план наступления, разработанный его предшественником Гиттисом, как слишком вялый и осторожный. Наступление должно являть собой всесокрушающий вал массированного огня и адской устремленности пехотных частей. Лозунг «Даешь Варшаву!» будет зажигать сердца, будет вдохновлять смельчаков и поднимать из окопов трусливых. Это будет невиданный еще в двадцатом веке героический финал войны, который возвысит Россию в глазах не только соотечественников, но и всемирного пролетариата!
Вячеслав Вересов восторгался своим командующим: Тухачевский был полон сил, адски трудоспособен, обходился почти без сна, до рассвета просиживая над топографическими картами. Время от времени он просил Вячеслава заводить граммофон и ставить на диск одну и ту же пластинку с записью Девятой симфонии Бетховена.
— Представляешь, Слава, — эмоции переполняли Тухачевского, — какой сейчас выигрышный момент! Колчак и Деникин разбиты. Врангель при последнем издыхании, практически едва ли не всю армию можно бросить на наш фронт! Сюда уже идут эшелоны с коммунистами, с вооружением. Я потребовал, чтобы 27-ю дивизию Путны срочно перебросили с бывшего Восточного фронта ко мне. Право слово, она одна стоит трех дивизий!
— А ты в курсе, что уже вовсю работают военные трибуналы? — Вячеслав частенько спорил с Тухачевским по поводу репрессивных мер. — Есть директивное письмо Троцкого — он сел на своего любимого конька. Послушай: «Смертельная угроза, нависшая над Рабоче-Крестьянской республикой, влечет за собой неминуемую угрозу смерти всем, кто не выполняет своего воинского долга! Эгоистические, шкурнические элементы армии должны на опыте убедиться, что смерть ждет в тылу того, кто изменнически пытается уйти от нее на фронте! Настал час жестокой расправы с дезертирами! Неряшливость, медлительность, непредусмотрительность, тем более трусость и шкурничество будут выжжены каленым железом! Западный фронт должен встряхнуться сверху донизу!» Ну, пламенный Робеспьер! Как бы он был, наверное, счастлив, если бы перестрелял всю Россию!
— На войне без жестоких мер нельзя, — не поддержал Тухачевский критику Троцкого. — В сущности, наводя железный порядок, Лев Давидович помогает нам.
— Жди в гости своего любимого наркома, — саркастически усмехнулся Вячеслав. — Он, всюду, где предстоят расстрелы. А проводить митинги — хлебом его не корми. Вчера мне показывали сводку — уже прошло четыре сотни митингов на нашем фронте, полторы сотни лекций успели прочитать присланные из Москвы комиссары, распространено более миллиона листовок, а сколько концертов и спектаклей! Настоящее пропагандистское наступление! Наверное, в сводках наши политработнички, как всегда, прибрехали, но все равно — размах невиданный!
— Лишь бы работало на нашу главную цель, — не желая вступать в дискуссию с Вересовым, сказал Тухачевский. — Держись теперь, Юзеф Пилсудский!
За вечерним чаем Тухачевский снова заговорил с Вересовым о Маше Игнатьевой.
— Если бы она была со мной! — мечтательно произнес он. — Я бы повел войска до самого Парижа!
— Нет ничего проще, — сказал Вересов, — подпиши мне командировку в Пензу, я мигом доставлю ее сюда, в Смоленск!
— А что? Идея! — загорелся Тухачевский. — Считай, что командировка подписана. Но сколько же времени уйдет на эту поездку, тысяча верст разделяет нас!
— До Москвы — аэропланом, найдется у тебя аэроплан? Доставлю в Реввоенсовет и главкому срочные депеши. А там до Пензы — поездом. Туда и обратно — в две недели уложусь. Как раз поспеем, когда ты будешь в Варшаве. И свадьбу сыграем в Бельведере, пан Пилсудский задохнется от злости и зависти!
— Две недели много. Постарайся уложиться за десять дней.
— Все будет зависеть не от меня, а от твоего аэроплана. И главное, от самой Маши.
— Я напишу ее родителям, а ты передашь им мое письмо, — сказал Тухачевский. — Завтра же и отправляйся в путь, век не забуду твоей помощи.
На следующий день, едва рассвело, Вересов помчался на полевой аэродром, где базировалась авиаэскадрилья.
«С точки зрения командующего фронтом, кажется, я поступаю неверно. — Совесть подспудно грызла Тухачевского, когда он смотрел вслед автомобилю, увозившему Вересова. — Отрываю от боевых действий аэроплан, правда транспортный, но всё же… — Он размашисто прошелся по дорожке вдоль цветочной клумбы и решительно направился в свой кабинет. — Впрочем, не казни себя. Кроме войны, есть еще и нормальная человеческая жизнь. Есть еще и любовь. — Он снова задумался. — А эти твои бойцы, что разбросаны сейчас вдоль линии фронта, — они что, не испытывают чувства любви? Им не хотелось бы встретиться с любимыми женщинами? Но у них же нет аэропланов и нет права посылать их за своими невестами. А у тебя есть аэропланы и есть право. Так о каком равенстве в человеческом обществе может идти речь?»
