К тому же матушка, по-прежнему уверенная, что сможет зарабатывать нам на жизнь художественной вышивкой, упорно желала приступить к поискам для меня школы. Я протестовал, ссылался на газету, где была указана стоимость обучения, но ни на йоту ее не переубедил.
Первое учебное заведение, которое мы посетили, на Кудж-стрит, содержал джентльмен с очень красным носом, нетвердой походкой и столь же нетвердым владением английской грамматикой. Второе располагалось в грязном переулке у Фитцрой-Сквер; в ответ на наш стук, после долгого молчания, в окошке осторожно зашевелилась неопрятная занавеска. Потом дверь открыл худосочный субъект в заплатанной одежде, назвался «директором» и тут же заметил, как бы между прочим, что не имеет привычки сам впускать посетителей, но, как на грех, у служанки, кухарки и мальчика, который прислуживает на кухне, сейчас выходной, а горничную только-только услали с поручением. Мы вошли, и, заметив, как поразила нас пустота в холле, директор пояснил, что мебель как раз услали к полировщику. Он повел нас в классную комнату, где мы застали, по всей видимости, полный состав учеников, а именно двух маленьких испуганных мальчишек, разукрашенных чернилами и ознобышем и тонущих в больших, не по размеру, воротничках.
В тот же вечер я заявил матушке, что, поскольку заказы на вышивку дальше искать нет смысла, нам придется подумать о другой работе, а о школе пока забыть.
Она улыбнулась:
— А вот и ошибаешься, Джонни. У меня для тебя сюрприз. Я исполнила свой замысел.
Она протянула мне кусок broderie anglaise;[5] это была полоса шелка, шитая красивыми узорами в золоте и серебре, наподобие тех, над которыми она часто трудилась в Мелторпе.
— Я думал, весь хороший материал у нас украли. Где ты взяла ткань и нитки? — спросил я.
Она покраснела.
— Купила, Джонни.
— И сколько это стоило?
— Три фунта. — Она отвела взгляд.
— Сколько?
Матушка покраснела еще гуще.
— Еще два фунта стоили нитки. Но ты же понимаешь, когда я это покажу, мне тотчас дадут работу.
— Ты не имела права столько тратить, не спросив меня! — Я был взбешен ее наивностью и нечестностью.
— Я знала, что, если скажу тебе, ты не согласишься. — На глазах у нее выступили слезы.
Мы поссорились и, не помирившись, в слезах отправились спать. На следующее утро мир кое-как был восстановлен, мы по возможности привели в порядок свою внешность и отправились на Нью-Бонд-стрит. Там мы вошли в большую лавку (через заднюю дверь, разумеется) и отыскали главную мастерицу.
Не дослушав матушкины объяснения, она схватила материю, проворно развернула и, вытянув ее, скорчила гримасу.
— Недурной кусок шелка, мог бы пойти в дело, зачем вы только его испакостили.
Матушка вспыхнула, а я выкрикнул:
— Что вы такое говорите?
Не обращая на меня внимания, женщина сказала матушке:
— Это не мастерская работа. Посмотрите на размер стежков, на неровные линии. Да за такую работу я бы любую из своих девушек выгнала за порог. Да и стиль провинциальный. Забирайте это художество и прощайте.
Не возьмусь описывать, как мы поплелись прочь, и как потом, подыскав необидную причину неудачи (наша вчерашняя ссора была полностью забыта), пытали счастья в других лавках, но получали прежний ответ — хотя обычно в не столь оскорбительных выражениях.
Признав наконец, что надежды ее неосуществимы, матушка согласилась посетить другие бюро по найму. Здесь, однако, оправдались мои худшие опасения, нас приняли так же, как в первом бюро: слишком много образованных женщин искали работу, и потому у тех, кто, как моя матушка, не располагал превосходными рекомендациями, опытом и высоким уровнем мастерства, перспектив не имелось. Во всех бюро мы не забывали осведомиться о мисс Квиллиам, и, как ни странно, хотя ни один из клерков ничем нам не помог, у всех как будто была на слуху ее фамилия.
Обнаружив, что даже такая нежеланная работа, как работа гувернантки, для нее недоступна, матушка была поражена в самое сердце. Мы вновь начали безотрадные странствования, на сей раз по куда более жалким конторам, которые занимались устройством компаньонок для леди и нянек для детей. Но даже и здесь никак нельзя было обойтись без рекомендации от прежних нанимателей, либо, на худой конец, без «доброго имени», то есть без характеристики от какой-нибудь респектабельной персоны, меж тем как мы решили, что обращаться за таковой к миссис Фортисквинс не будем.
— Нет ли у тебя каких-нибудь прежних знакомых, до Мелторпа? — спросил я матушку на следующий день после очередного неудачного похода.
Она покачала головой:
— Мы с моим отцом жили очень тихо. Знакомых у нас почти не было.
— А как насчет человека, которого ты навещала вскоре после приезда сюда — кто бы он там ни был? — бросил я раздраженно.
Она вздрогнула и снова покачала головой.
— Нет-нет, на это надеяться нечего.
Между тем, даже если бы она нашла работу и прибыл бы наш скромный капиталец от Биссетт, то при обычном заработке десять фунтов в год на всем готовом мы бы едва сводили концы с концами и уж точно ничего бы не оставалось мне на учебу.
Наконец, решив, что из всех ее умений востребован будет только труд простой швеи, матушка возвратилась в самую первую портновскую лавку на Риджент-стрит, где в свое время нам дали от ворот поворот.
На извозчичьем дворе нам случайно попалась женщина, которая тогда по-доброму с нами поговорила; матушка рассказала ей, зачем явилась в этот раз, и женщина отозвалась:
— Дайте-ка мне взглянуть на ваши руки.
Она взяла ладони матушки в свои.
— Такие тонкие и белые. Посмотрите на мои.
Руки у нее были задубевшие, но при этом усеянные множеством ранок — следами иглы.
— Никто не возьмет вас на работу, милочка. Вы не сумеете шить быстро. И еще горбатиться много часов подряд. Четырнадцать самое малое, а то и шестнадцать-семнадцать; бывает, нас без предупреждения заставляют работать всю ночь. И все это за десять шиллингов в неделю. — Скосив глаза на меня, она тихонько добавила: — Молодая женщина с хорошеньким личиком в Лондоне без куска хлеба не останется.
Матушка вспыхнула (видимо, довольная комплиментом), и я почувствовал себя уверенней. Значит, Лондон все ясе не без добрых людей и мы тут не пропадем.
В одном женщина была права: матушку действительно никто не взял на работу, но установили мы это лишь после многочасовых безуспешных блужданий по длинным серым улицам.
К концу следующей недели (третьей, с тех пор как мы послали письмо в Мелторп) ответа от Биссетт все еще не было. Тут встревожилась уже и матушка и послала повторное письмо. Наш скудный запас наличности быстро таял, и жилье, снятое едва ли не даром (так нам казалось, когда мы переехали сюда из своих прежних комнат), делалось непозволительной роскошью. Нам не хотелось вновь переезжать, теряя на этом время и деньги, и, когда в верхнем этаже освободилась комната поменьше, за пять шиллингов в неделю, мы договорились с миссис Филлибер и перебрались туда.
В комнате, которая представляла собой отгороженную часть чердака, не было камина, потому мы питались теперь холодной едой и лишь иногда баловали себя горячим блюдом из ближайшей кондитерской. Погода пока стояла теплая, но скоро должны были начаться холода, и я не знал, что мы будем делать зимой. Комнатушка была мрачная, в окошке виднелись только соседние крыши, солнечный свет сюда не проникал, и, вероятно, по этой причине мы все больше поддавались унынию. Часто поздним вечером, когда матушка уходила искать работу, я сидел с книгой, наблюдал, глядя меж дымовых труб, как прыгают по карнизам воробьи, похожие на крошечных калек на костылях, как расправляют они внезапно крылышки и упархивают прочь — и до чего же я им завидовал!
Проведя весь день на ногах (карету мы не могли больше нанимать даже для самых далеких поездок, а омнибусов в те времена еще не существовало), матушка возвращалась Усталой, а часто, в дождливую погоду, и промокшей. Когда наступили холода, мы стали мерзнуть в летней одежде, и пришлось пожертвовать значительной частью наших денежных запасов, чтобы купить себе верхнее платье.
Матушка приучилась каждый вечер готовить себе чашку негуса, хотя, по мере того как мы беднели, пришлось отказаться сперва от яиц, потом от молока и наконец от пряностей. Можно было подумать (по крайней мере, мне так казалось), при помощи этого ритуала она старалась убедить себя, что все у нас хорошо. По крайней мере, после этого она веселела, хотя по утрам частенько бывала не в духе.
Прошел месяц с тех пор, как было отправлено первое письмо к Биссетт, у нас оставалось всего четыре фунта, и я тайком подсчитал, что на еду и квартирную плату у нас уходит двенадцать шиллингов в неделю. Было ясно, что, если не придут ожидаемые деньги, мы так долго не протянем. А ведь надвигается зима, нужно будет как-то обогреваться — быть может, переехать в другое помещение, потому что без камина не проживешь.
