— Что стряслось, Иван? Чего чертом косишься?
— Отец, я только что был на шлюзах. — Иван сдерживал волнение, подбирал слова. — Шлюзы забиты песком. Тебе это известно?
— Известно. Дальше?
— Канал гибнет! Его так заилило…
— Значит, гибнет? — Иван Лукич улыбался, и эта его насмешливая улыбка злила Ивана. — Еще что?
— Нужны люди. Ил надо…
— Что ил? Что надо? — Иван Лукич насильно рассмеялся. — Да и кому это надо? Архитектору-то какое дело до того ила и до канала? Диплом приехал писать — пиши себе на здоровье, но совать свой нос, куда тебя не просят, не смей. Ему, видите ли, потребовались люди! — Все с той же ехидной улыбочкой обратился к Закамышному — Слышишь, Яков! Моему сыну люди нужны! А кому нынче не нужны люди? Вон они, наши люди, и на машинах и под машинами… Хлеб люди убирают! Их тебе отдать, что ли? Прекратить, прикажешь, косовицу и заняться илом? Так, что ли, умник?
Иван, бледнея, промолчал. Иван же Лукич, желая показать Закамышному, что хорошо понимает наивную тревогу сына и поэтому не обижается на него, что он даже готов весь этот никому не нужный разговор свести к шутке, игриво толкнул Ивана плечом и сказал
— А ну, сынку, давай померяемся силами! Кто кого?
— Озоруешь, батя?
— Почему бы и не поозоровать? Побороться с сыном — это, брат, дело такое… Ну, как? Возьмемся?
— Я готов! — повеселев, сказал Иван.
— Только, чур, условие! — крикнул Иван Лукич. — Положишь батька на обе лопатки — исполню твою просьбу, а не положишь — пеняй на себя… Принимаешь условие?
— Согласен! — сказал Иван, засучивая рукава.
— Яков! — обратился Иван Лукич к Закамышному. — Будь над нами судьею! Ну, взялись!
И в тот же миг отец и сын обнялись, да так проворно и так крепко, что у кого-то из них с треском разорвалась рубашка. Закамышный с любопытством смотрел на борющихся, улыбался. Ему хотелось, чтобы верх одержал Иван. И когда тот своими цепкими, жилистыми руками подобрался к отцовскому пояску и, натужась и упруго сгибая колени, тряхнул старика и чуть было не положил на спину, Закамышный не утерпел и крикнул
— Иван Лукич, сдавайся!
— Погоди, Яков! Сдаваться мне еще рано!
Тут Иван Лукич так сдавил молодую, упругую спину сына, что Иван застонал, но не упал. В это время Иван Лукич ловко подставил Ивану ногу, но повалить Ивана было не так-то просто — стоял будто врытый в землю.
— Так вот ты какой, архитектор! — выкрикивал Иван Лукич. — Жилист! И все ж таки я тебя свалю!
И тут вдруг Иван повалил отца, но тот вывернулся. Встать не успел — Иван снова повалил отца на землю, и они, обнявшись, покатились по стерне. Собрались трактористы, голоса подбадривали Ивана. И тут на верху оказался Иван Лукич. Удачно положив сына на лопатки, Иван Лукич крикнул
— Готов! Ну, что? Не выиграл спор!
Иван не сопротивлялся. Поднялся и, тяжело дыша, прошел к своей машине, на ходу поправляя ремень и одергивая рубашку. Уселся за руль и, не взглянув на Ксению, уехал.
— Зачем ты это, Ваня? — спросила Ксения, вытирая платком покрытый пылью лоб Ивана. — Его тебе не побороть…
— Это мы еще посмотрим! — У Ивана блестели глаза. — Жаль, конечно, что я проиграл спор… Мне надо было его побороть… Не сумел!
В это время Закамышный говорил Ивану Лукичу:
— А ты, оказывается, еще богатырь! Или сынок тебе поддался…
— Да, жди… Такой поддастся!
— А все ж таки ил надо убрать, — сказал Закамышный. — Побороть сына ты смог, а вот о воде подумать надо. Тут Иван прав — плохо у нас с водой…
Иван Лукич не ответил. Пригладил усы, закурил и, насвистывая, направился к жатке. Подозвал парня в комбинезоне, спросил
— Ну как, Илья? Можно пробовать?
— Теперь можно!
— Василий! — крикнул Иван Лукич, — Давай заводи мотор!
Были убраны инструменты, разбросанные по стерне. Мотор, пофыркивая, работал на малых оборотах. Василий, поджидая команду, выглядывал из тракторной кабины. Иван Лукич поднял руку, крикнул
— Тихонько! Тро-о-о-нули!
Взревел мотор, и трактор, блестя гусеницами, потянул жатку. Пели, врезаясь в стену ячменя, косогоны, и колосья, падая на парус, потекли, как по воде. Жатки удалились, гул мотора и косого нов слился в один тягучий напев. Иван Лукич вернулся к вагону и, ни на кого не глядя, сказал Закамышному, что поедет в Вербовую Балку. Примостил в багажнике скомканный пиджак, толчком ноги завел мотор и умчался.
Через час, когда и Закамышный собрался уезжать в Журавли, приехал Андрей Андреевич Гнедой. Вышел из «Победы» мрачный, молчаливый, Протянул руку Закамышному, спросил;
— Что тут случилось?
— Косогоны порвало, но уже косим. — Закамышный присел на ступеньки, ведущие в вагон. — У Присядь, Андрей. Есть к тебе просьба.
— Насчет чего?
— Те шлюзы, где на наши земли поступаем вода, сильно заилило, — сказал Закамышный. — Пошли туда трактор с черпаком, наведи там порядок. _
— Это распоряжение Ивана Лукича?
— И его и мое. Сделай, Андрей Андреевич, Гнедой извлек из кармана штанов книжечку величиной со спичечную коробку. В его узловатых пальцах та книжечка выглядела ничтожной щепкой. Привязанный на ниточке огрызок карандаша болтался поплавком. Гнедой что-то помечал в книжечке, посапывал.
— Завтра и пошли, — советовал Закамышный. — Подбери расторопного тракториста. Хорошо бы послать Семена Стрекопытова. Как ты думаешь, Андрей Андреевич?
Ответа не последовало. Книжечка с ниткой с огрызком карандаша снова утонула в кармане. Гнедой лишь слегка кивнул головой, и этот его кивок говорил больше любых слов. Закамышный тоже привык к скупословию Гнедого: если Андрен Андреевич, выслушав просьбу, что-то пометил для памяти в книжечке, затем утвердительно кивнул головой, то уже нет нужды ни напоминать ему, ни вторично просить,
XV
Ну что, Иван, не удержал себя? Выпустил удила? Опять померялся силой с отцом? Плохой брат, плохо. Знаю, что и думать об этом противно и сердце болит, ноет так, что слезы тугим комком подкатываются к горлу — не проглотить. И ехал молча и боялся взглянуть на Ксению стыдно… Только от Ксении ничего не скроешь. Глазастая, все видела и все понимала. Понимала Ксения и то, что тебе было тошно смотреть на белый свет, что в эту минуту тебя не радовал тихий летний вечер в степи и тем более не волновало то, что солнце, коснувшись щетины хлебов на пригорке, подожгло их, и просторное пожарище заполыхало на горизонте. Знала Ксения и о том, что ты, управляя машиной, был и нем и глух; не слышал, как над головой, будто птица крыльями, хлопал парус, как нагретый за день воздух бил в лицо. Смотрел на пыльную, уплывавшую под колеса дорогу и все думал и думал о том, как гке в будущем обойтись без отцовской помощи, чтобы никогда и ни о чем его не просить, не унижаться перед ним. Трудно будет? Да, нелегко. У отца власть, в Журавлях не ты, а он хозяин. Стоило бы ему сказать одно слово — «сделать», — и канал завтра был бы очищен от ила. У тебя же, Ваня, никакой власти нет. Ты тут гость, студент-дипломник, и все. Ты никому не можешь приказать, и надеяться ты можешь не на поддержку отца, а только на самого себя, на свои руки. Вот на эти, что лежат на баранке руля, — сильные, с длинными пальцами. А может, перебраться в «Россию» к Игнатенкову, как советовал Скуратов? Может, зря тогда не послушался этого совета? Нет, нет, никудa из Журавлей не уедешь. А что, если бы засучить рукава и взяться за лопату? Одному? Ради смеха? Да, верно, одному эту тяжесть не поднять. А Ксения? А Настенька? Можно попросить Марусю и ее отца. Дружно взялись бы. Пусть тогда Иван Лукич приезжает и поглядит, как бурлит в шлюзах вода, и пусть лишний раз убедится Ивана ничем не испугать.
Но разве лопатами можно вынуть десятки тонн ила? Все, конечно, можно, но сколько для этого потребуется времени? Месяц или два? «Что я скажу Настеньке? Как я посмотрю ей в глаза?» Не хочется возвращаться на шлюзы, стыдно видеться с Настенькой? Не заезжай! Разве мало в степи дорог? Сверни на любую, хотя бы на ту, которая ведет на Маныч. У тебя есть ружье, патроны. Да, да, надо непременно ехать на Маныч.
— Ксения, далеко отсюда до Маныча? — Иван облизал пересохшие губы.
— Часа три езды, — ответила Ксения. — А что?
— Поедем уток стрелять!
— В ночь?
— Испугалась? Говорят же охотники, что самая удачная охота бывает на зорьке. Поедем, а?
Ксения промолчала. Не. знала, что сказать. Иван смело поглядел на нее и улыбнулся. Отвечая доверчивой улыбкой на его улыбку, Ксения и без слов понимала, что Иван говорил ей неправду не об охоте и не об утках думал, а о ней, о Ксении, и еще о том тайном и радостном, о чем с тревогой думала и она что только ради нее готов ночью ехать по неведомой дороге на Маныч; что ему хотелось затеряться с нею где-нибудь в степи, как именно этого желала и она. Они стыдились об этом говорить вслух, говорили совсем о другом, а думали всю дорогу как раз о том, что вдвоем им на Маныче будет так хорошо…
