Жизнь и литература идут одной дорожкой. «Сегодня мало кто из „элиты” (включая и культурную) готов или хочет, как раньше, идентифицировать себя с защитой бедных и обиженных, нести просвещение, выполнять функции представительства народа перед властью, говорить о своей совестливости, сочувствии, о „добром сердце” и прочем. Эти игры кончились» [1] , — отмечает социолог Лев Гудков.
Если же писатель обращается к теме людей «бедных» и/или «маленьких», то нередко ориентируется он вовсе не на Евгения или Акакия Акакиевича, а на совсем другого литературного героя.
Классовый подход: Шариков
— Но у вас и фрака нет! У вас есть фрак? Нету?
— А вы кто такой?
— Я? Я Подчеркиватель неравенства.
Юрий Олеша, «Строгий юноша»
Вне контекста эпохи, в первую очередь контекста социального и социокультурного, не понять «Собачье сердце» — злой и талантливый пасквиль на «маленького человека», который в одночасье из «страдающего брата» стал гегемоном, привилегированным (в сравнении с «бывшими») лицом, к тому же неприятным соседом по коммуналке. Булгаков писал «Собачье сердце» в стране, где при декларируемом демократизме не существовало даже формального, юридического равенства: «бывшие эксплуататоры» стали «лишенцами». Даже для поступления в университет необходим был рабочий стаж. Кучер выволок барина из кареты, сел на его место, самого барина посадил на козлы и велел: «Гони!» Можно понять чувства барина, но ведь и чувства того самого пролетария без галош чего-то да стоят.
Впрочем, Шариков оставался гегемоном недолго. Художник лучше других чувствует дух эпохи, первым замечает смену курса. Проект конституции, формально уравнявшей всех граждан Советского Союза, еще не был утвержден, Сталин еще не пересел в бронированный «паккард», из общественного сознания еще не улетучился демократический воздух равенства, когда режиссер Абрам Роом снял по сценарию Юрия Олеши картину «Строгий юноша»: «Одинаковых людей нет и не может быть. Это буржуазное равенство… „Равняйся на лучших...” Лучшие — это наши вожди, зодчие социализма. Лучшие — это те, кто творит мысли, науку, технику, музыку».
Лозунг всеобщего равенства был в 1917 году первейшим, без него не могли обойтись ни большевики, ни анархисты, ни эсеры, ни даже кадеты. Прошло всего семнадцать лет, и сценарист «Строгого юноши» решился написать: «Социализм — это неравенство».
Этот фильм появился слишком рано, его положили на полку, но ни Олешу, ни Абрама Роома не арестовали за антисоветскую агитацию, значит, не сочли все это «антисоветчиной».
После Второй мировой киногерои сменили демократичные кепки на буржуазные шляпы. На экранах появился гламурный мир советской фабрики грез. Советское официальное искусство с удивительным бесстыдством пропагандировало новое неравенство. Если «Кубанские казаки» Ивана Пырьева были фильмом лживым, то «Весна» Григория Александрова — бесстыжим. Любовь Орлова срочно сменила экранную профессию. Место пролетарской золушки заняла гламурная дама. Хорошо одетые люди ездят на шикарных машинах, живут в роскошных двухэтажных квартирах, а «народ» — комические домработницы, завхозы, гримерши — их обслуживает. Высокие чувства и возвышенный труд представителей новой элиты противопоставлены комичным и малоценным занятиям «простых людей».
Сталинский ампир лишь отражал новые общественные порядки: «Воротясь с войны, Щагов, как и многие фронтовики, не узнал той страны, которую четыре года защищал: в ней рассеялись последние клубы розового тумана равенства, сохранённого памятью молодёжи. Страна стала ожесточена, совершенно бессовестна, с пропастями между хилой нищетой и нахально жиреющим богатством. <…> дочь исполкомовца уже одним своим рождением предназначена к чистой жизни и не пойдет работать на фабрику. Невозможно себе было представить, чтобы разжалованный секретарь райкома согласился стать к станку. Нормы на заводах выполняют не те, кто их придумывает, как и в атаку идут не те, кто пишет приказ об атаке» [2] .
Советский Союз превращался в карикатуру на царскую Россию. Совслужащие и школяры облачились в вицмундиры. Элита переселилась в просторные и светлые «сталинские» квартиры, народ остался в подвалах и коммуналках. Даже в пролетарском Свердловске квартал элитных «сталинок», выстроенных для уралмашевского начальства, в народе прозвали дворянским гнездом.
«В послевоенной полуголодной Москве бабушка звонила маме на работу с восторженным докладом о моем завтраке:
— Витюша съел целую баночку черной икры!», — вспоминал Виктор Ерофеев, сын высокопоставленного дипломата [3] . Чуть повзрослевшему «Витюше» московские одноклассники казались «оборванцами, маленькими клошарами», они «пахли бедностью» [4] .
Демократичная хрущевская эпоха несколько сгладила социальную рознь, но не искоренила ее. На смену баракам пришли пятиэтажки, народ несколько раз «расслаивался» на высших и низших, привилегированных и «остальных». Престижные прежде профессии превращались в занятия для «лохов», в моду входили другие, прежде невысоко котировавшиеся.
Последний всплеск «классовой борьбы» случился в середине — второй половине восьмидесятых, во время перестроечной «войны» с номенклатурными привилегиями. Новая революция стала закономерным итогом двадцатого века с его пошатнувшейся верой в разум, в человека, в построение идеального общества. Писатель Борис Хазанов называет доминантой нашего времени «горькое разочарование в демократическом идеале XIX <…> в том, что именовалось творческими потенциями народных масс» [5] .
Новое время не знает жалости к «маленьким людям». Лозунгом времени стала перевранная русская пословица про богатых и здоровых. «Маленький человек» либо деградировал, превратившись в бомжеватых героев «новой драмы», либо морально устарел, стал воспоминанием, сюжетом из истории литературы, сохраненным лишь на страницах школьных учебников.
Передо мной два словаря: «Современный словарь иностранных слов» 1992 года, подготовленный еще в Советском Союзе, и «Новейший словарь иностранных слов и выражений» 2003 года. В старом словаре читаю: «Гуманизм — совокупность идей и взглядов, утверждающих ценность человека независимо от его общественного положения и право личности на свободное развитие своих творческих сил, провозглашающих принципы равенства, справедливости, человечности отношений между людьми». Из нового словаря исчезла фраза о ценности человека вне зависимости от его общественного положения. Что же, составители словарей — народ наблюдательный и восприимчивый. Зрят в корень.
С булгаковских и зощенковских времен прошли десятилетия, иные потомки Шарикова окончили престижные университеты и защитили ученые степени. В девяностые годы пришло время поквитаться за старые обиды, и уж здесь несчастным «совкам» припомнили многое. Новый классовый подход, новый взгляд, превративший «маленького человека» едва ли не в человека убогого, морально ущербного. Бенедикт Сарнов так характеризовал родственных Шарикову героев Зощенко: «Они даже не подозревают о существовании каких-либо моральных координат. Они не „преступают” их, потому что им нечего преступать. У них отсутствует тот орган, наличие которого так умиляло старика Канта и который <…> он называл нравственным законом внутри нас» [6] .
Гуманистическое мировоззрение в России и Европе распадается параллельно, но идея всеобщего равенства, пока что нерушимая в западном мире, очевидно, в силу исторических обстоятельств, в России уже потерпела крах. Почти социалистическая старушка Европа отстала безнадежно: «Степан Петрович отнес ее [Нюточку] к категории трудящихся . Этим словом он называл добросовестных работников, чей труд не имел ни малейшего смысла, потому что вознаграждался в лучшем случае зарплатой» [7] . Это не классовая ненависть, ненависти «маленькие люди» недостойны. Здесь подойдет другое слово: «презрение». Презрение богатых к бедным, начальников — к подчиненным, работодателей — к трудящимся. «Маленький человек» бесправен и беззащитен перед любым начальником.
Героиня рассказа Елены Чижовой «Нюточкин дом» безропотно трудится за гроши, выполняет работу за ленивую начальницу — спесивую, но «культурную» (при случае может поддержать беседу о Гергиеве и новых постановках в Мариинском театре) барыню. Нюточка лишена столь изысканной духовной пищи. Духовная жизнь Нюточки столь же бедна, как и у титулярного советника Башмачкина. Кажется, она и не знала, что в Петербурге есть Эрмитаж, Русский музей, Мариинский театр. Не было у Нюточки ни мужа, ни любовника, ни всего того, что обычно камуфлируется эвфемизмом «личная жизнь». Роль шинели в судьбе Нюточки исполняет ремонт квартиры: единственный путь к прекрасному, известный Нюточке, проходит через магазин стройматериалов. Иначе и быть не может, ведь хозяева во всех отношениях выше своих слуг: «…наши садовники и домработницы признают классовое неравенство. В связи с нашим явным интеллектуальным превосходством», — жеманно заявляет гламурная героиня Оксаны Робски [8] , несомненно, alter ego автора.
