Папенька открывает крышку и показывает Мишеньке механизм, который приводит всю эту волшебную картину в движение. Как он работает? Вместо того чтобы объяснить, папенька предлагает мальчику хорошенько подумать и попробовать сообразить самому. Педагогический ход, опережающий время. Мишенька рассматривает механизм, пытается разобраться, думает, думает и понемногу засыпает. Решение приходит во сне. Будущий Менделеев. Рассказывает свой интерпретирующий сон. «Ну, теперь вижу, — сказал папенька, — что ты в самом деле почти понял, отчего музыка в табакерке играет, но ты это еще лучше поймешь, когда будешь учиться механике». «Почти»! Какой, однако, привередливый папенька! С другой стороны, правильно: чтоб сынок не задавался! Открытый и стимулирующий Мишеньку (а в его лице и всех читателей) конец. Маленький мальчик из хорошей дворянской семьи смекает: нет науки слаще механики. Середина XIX века! Сюжет в русской литературе небывалый. Одоевский и тут совершенный новатор.
Про механику — слой сказки, пограничный с детской научно-популярной (как сегодня сказали бы) литературой. Вполне самодостаточный. Однако не единственный. Наличествуют еще два. Очевидным образом не для детей.
На феноменологическом уровне существует некий замкнутый сам в себе космос: с небом, землей, красотой и музыкальными жителями. На самом деле чистая машинерия, пружинка, валик, крючки, молоточки, металлическая дребедень. Иллюзия, создаваемая простеньким механизмом. Бог как пружинка. Нет, как пружинку заводящий. Существует ли все, что горит в небесах, или это всего лишь картина? Всего лишь (как видим) динамическая картина.
В описании табакерки есть многозначительная деталь: она черепаховая; городок с объемлющими его небесами покоится на черепахе.
Кто знает: быть может, в эту самую минуту какое-нибудь грандиозное космическое существо по имени Мишенька вглядывается в наш мир, любуется (сверху) заходящим за стадионом «Динамо» солнцем, загорающимися звездочками, отражением рогатого месяца в пруду Екатерининского парка. Надеюсь, любопытство его останется созерцательным и он не повредит миродвижительную пружинку.
Теперь социальный и историософский уровень (вместе). Городок в табакерке предстает внешнему наблюдателю как маленький рай. Однако, чуть лучше узнав жизнь его весело позванивающих жителей, мы понимаем: мир этот устроен как тоталитарная машина. Само собой, маленький Мишенька, наш человек в городке, не формулирует свой отчет в таких терминах, но смысл от этого не меняется. Музыка сфер раздается от ударов по головам беспечных обывателей, хотя и сетующих на свою жизнь иностранцу, но воспринимающих наличное мироустройство как единственно возможное. Свобода как осознанная необходимость. Мишенька поднимается по социальной лестнице, постигая понемногу тотальный механический замысел. И вот наконец пружинка. «Царевна Пружинка».
Мишенька придерживает ее пальцем, и мир насилья рушится. Но вместе с ним рушится мир гармонии и вообще весь мир. Солнышко никогда более не посмотрит сверху на городок, не затеплятся звездочки, месяц рогатый не выглянет из-за деревьев, окошки не засеребрятся, от башенок не потянутся синеватые лучи. И музыки тоже не будет: большой стиль создается насилием, не получишь по башке — не зазвенишь. Еще один ответ на вопрос о смысле страдания: не за что, а для чего — для звона.
Таков финал борьбы с тоталитаризмом. Социальная революция счастливо совпадает с космической катастрофой. Пытливый и добрый Мишенька невольно становится автором апокалипсиса. К каким, однако, интересным последствиям может привести пытливость ума вкупе с добросердечием.
Трудно представить что-нибудь более антидемократическое, антилиберальное, антиэгалитарное. Сразу видать: русский барин писал. Если Леонтьев читал, то кивал одобрительно, хотя и морщился, должно быть, от элементарности и механистичности схемы.
Как там у Морсона? Дистопия?
Но все это теряет малейший смысл, когда я слышу звонкий детский голосок, поющий из глубин моей памяти: «Я мальчик-колокольчик из города Динь-Динь». Как бы детский, на самом деле — женский. Да что мне за дело до этого на самом деле! Я же не пал еще жертвой рефлексии, и я не знаю слово «тоталитарный», не говоря уже про «дистопию». И мир полон тайн. И на золотых деревьях позванивают серебряные листики, и розовые лучи восходящего солнышка расходятся по всему небу. И ничего не сломано. И мама зовет меня Мишенька.
sub У природы есть плохой погоды /sub
Джудит Вайорст придумала книжный сериал про маленького мальчика Александра. Он ходит в приготовительный класс, и сериал адресован как раз его ровесникам, а также ребятам чуть помладше и чуть постарше. Конструкция с «чуть» относится к классу нечетко определенных понятий. С ними работает нечеткая логика. Вообще говоря, нечеткая логика просто к слову пришлась, она не имеет отношения к делу, и я упомянул о ней только потому, что сам прочел сочинение Джудит Вайорст с большим интересом, а ведь я давно уже стар и сед. Относится ли ко мне определение «чуть постарше»?
Собственно, я хочу почитать в вашей компании не все сериальные книжки, а только одну из них с громоздким названием: «Александр и жуткий, ужасный, плохой, очень дурной день» [7] . Именование Александром маленького мальчика звучит по-русски не нейтрально, но суховато-официально. Поэтому я буду звать его просто Шуриком. Во-первых, это по-домашнему. Во-вторых, друзья моих детей большей частью Шурики. Так вышло само собой, но мне приятно лишний раз признести имя «Шурик»: это устанавливает дополнительный интерфейс между американской литературой и моей собственной жизнью. Джудит Вайорст об этом никогда не узнает, а если узнает, надеюсь, одобрительно улыбнется. Да, сразу же хочу предупредить: никаких коннотаций с Гайдаем и уж тем паче с Улицкой — Шурики прекрасно существуют и помимо них, а Джудит Вайорст просто не догадывается об их существовании.
Все началось с самого утра. Жвачка, которую Шурик, засыпая, жевал, оказалась почему-то у него в волосах, и извлечь ее оттуда было непросто. Умываясь, он уронил свитер в раковину, прямо в воду, и свитер намок. С этого все началось и таким манером пошло и поехало. В пакетиках с сирилом братья Шурика обнаружили игрушки, а он обнаружил в пакетике с сирилом один только сирил. Тут-то и пришла ему первый раз в голову мысль, что так жить нельзя и хорошо бы сейчас оказаться в Австралии.
В машине Шурик хотел сесть у окна, но у окон уже сидели братья — пришлось забраться в середину, а в середине сидеть неудобно и плохо видно. А в школе учительница сказала, что Пашкин рисунок лучше, чем рисунок Шурика, а когда все пели, она сказала, что Шурик поет слишком громко, а когда считали, она сказала, что Шурик пропустил шестнадцать. Далось ей это шестнадцать! Подумаешь, шестнадцать! Да кому оно вообще нужно?!
И вот так продолжалось весь день! Весь этот жуткий, ужасный, плохой, дурной день. Я пропущу череду ужасных и еще более ужасных событий, которые преследовали Шурика на каждом шагу, и перейду сразу к вечеру, когда он уже твердо решил бежать в Австралию: ничего другого просто не оставалось. На ужин был лайм, а Шурик ненавидел лаймы, по телеку целовались, а Шурик ненавидел поцелуи, вода в ванне была чересчур горячей, мыло попало ему в глаза, мраморный шарик, с которым он играл, провалился в дырку для стока воды, мама дала ему пижаму, которую он ненавидел, лампочка в его любимом ночнике с Микки-Маусом перегорела, и даже кот ушел спать в постель к брату!
Ужасный день! Завтра же, завтра же бежать в Австралию!
Я читал про несчастья маленького Шурика и очень ему сочувствовал, они вовсе не казались мне мелкими и смешными. Нет, конечно же, они казались мне мелкими и смешными и в то же время не казались, я соотносил его несчастья с несчастьями своих ужасных дней — тех, что были, и тех, что еще будут. В конце концов, кому-то и мои несчастья могут показаться в высшей степени несерьезными — всегда можно придумать что-нибудь пострашнее. Ну что ж такого: мучает саркома, ну что ж такого: снится домовой, ну что ж такого: выгнали из дома... Действительно, ничего такого особенного — как смотреть. Проблема в восприятии.
У Шурика рушится все, что может порушиться. Он до краев наполнен неудачей. Жизнь не удалась. Это ощущение — вот что главное, причины и обстоятельства второстепенны. Взрослый человек может прийти к этой печальной мысли совсем иным путем, критичен не путь — результат. Австралия — сказочная страна за семью лесами, за семью морями, за семью горами, где нет неудач, печалей и воздыханий и всякая слезинка отерта — внятная метафора потустороннего мира (Пропп объяснил). Надо застрелиться — подумала Каштанка. Надо бежать в Австралию — подумал Шурик. У Шурика есть надежда, которой не было у Каштанки: там, за далью непогоды, в блаженной стране кенгуру, в ванне не бывает слишком горячей воды, а по телику никогда (слышите вы, никогда!) не показывают поцелуев.
