сдерживал кашель. Алексей Михайлович, чтоб не смущать духовника, опустил очи долу, ждал. Стефан справился, запер в груди подступившее клохтанье, утёр платочком испарину со лба, со щёк, подрумяненных глубокой хворью, виновато глядя на царя, благословил его слабой синюшной рукой.
Чтобы сидя принять благословение – такого с царем не бывало, но он не встал, чтобы тем самым не поднять на ноги изнемогшего протопопа. Сидя, взял его тряскую руку, приложился к ней дольше обычного, придержал ладонями острые плечи духовника, повелевая сидеть, сам поднялся, прижался лбом к горячечной голове его и ушел в тайную дверь, полуслепой от выступивших слёз.
«Болен, ох как болен отец мой духовный, – терзался, шагая по переходу, Алексей Михайлович. – И то надобно понимать – сколь всякого разного выслушивает на исповедях, он – посредник между мною и Господом, как тяжко ему отмаливать грехи наши перед Всевышним. Сам чист, яко херувим, а вот пожигаем бысть чужими грехами и моими, царя грешного. Помилуйте его, все силы небесные, и ныне и присно».
К приказу патриаршему Аввакум подходил со смятением в душе, было чего страшиться. Собранные податные и прочие деньги сдавать приезжали в Москву только старшие священники-протопопы. С них был строгий спрос. А что было вносить ему, чем отчитаться пред казначеем? От той собранной с великим трудом суммы не осталось и полушки, а была та сумма немалая, аж под двести рублев. И все их разбросал воеводский сотник восставшему на протопопа люду. Чего ждать теперь от Никона. Как есть поставит на правёж, как уж бывало при Иосифе-патриархе.
Думал так и весьма удивился, завидев на приказном крыльце царёва постельничего Фёдора Ртищева, друга смиренномудрого. Фёдор не сошел с крыльца навстречу Аввакуму, стоял под навесом, скрытый им от патриарших окон, видимо, поджидал протопопа, потому как оглянулся по сторонам и нетерпеливо поманил к себе рукой. Едва Аввакум промахал ступени, а уж Фёдор проворно сунул ему в пазуху азяма тяжеленький кошель.
– Иди, брат, отчитайся казначею, – не приказал, а попросил любезно, глядя в лицо протопопа. – Тут сколько надо и еще алтын сверху. И не благодарствуй за братнюю пособу.
Освобожденно, радостно сбежал с крыльца, довольный содеянным. Аввакум тут же вынул кошель, а был он намного меньше и легче тех двух, пропавших, заглянул внутрь. Матово проблеснули мелкие денежки. Их, за неимением собственного серебра, чеканили из иностранной монеты. «Да никак тут не сколько надо, – усомнился и рукой поворошил, а под их мелкотой обнаружил плотно уложенные большие серебряные немецкие талеры. Редко держал такие в руках. – Верным счетом двести, – дивился, увязывая кошель. – А уж как прознал Фёдор-дружище о сумме, так, надо думать, Михей-староста проговорился. Ведь как запропастился с глаз долой на Варваркином крестце, так и убрёл на ртищевский двор, поведал, что объявился Аввакум у него в грозу, да затерялся утресь в толчее многолюдной. И о деньгах пропавших сказал, ведь в ту ночь громовую много всякого слил ему с удрученного бедами сердца».
– Спаси тебя Бог, Фёдор! – поклонился вслед ушедшему боярину Аввакум и через сени, а там по невысоким ступенькам вошел в низкую, с одним зарешеченным окном палатку казначея – патриаршего дьяка Гаврилы. Дьяк был не один: рядом с ним сидел за столом за ворохом бумаг опрятный, в дорогом кафтане патриарший стряпчий Димитрий Мещерский. Он нехотя поднял курчавую голову, всмотрелся в Аввакума, поводил гусиным пером по кудрям, почистил писало от чернил, аккуратно положил рядом с четвертинкой бумаги, полуисписанной стройным почерком.
«Браво глядеть на буковки русские, – умилился протопоп, – не то что басурмане словеса свои выводят выползками гнутыми».
– Ну-у, как здрав, протопоп? – спросил стряпчий, распуская в улыбке сочные, пиявистые губы.
– Исполать тебе, боярин, – поклонился в пояс и отмахнул рукой у пола Аввакум. – Твоими молитвами здрав, слава Богу.
Мещерский хохотнул:
– Не упомню, чтоб за тебя молитвословил, однако добро, что здрав.
– А вот деньги казенные в здраве-целости ли? – встрял казначей – дьяк Гаврила. – А то нонича протопопы безденежьем хворы. И Логгин Муромский и Даниил Темниковский в долгах и сыске за недоимство. Тощ кошелек их казенный, яко выморочен нездравием воровским. А у тя как?
Аввакум молча выложил на стол кошель. Казначей покраснел, быстро распустил увязку, глянул вовнутрь, встряхнул и еще глянул.
– И скоко тут? – спросил, прищурясь. – Должно бы за год с половиной от Юрьевец-Повольской епархии быть сбору сто и восемьдесят рублев. А скоко донёс?
– Двести с алтыном, – объявил протопоп.
Казначей загрёб горстью и подбросил на ладони горку тяжко брякнувших талеров, нахмурился, не веря глазам своим:
– И этакимя пошлину платили?
Аввакум взял его за руку, ссыпал талеры себе в горсть, сжал кулак, аж скрежетнули серебряные кругляки, ссыпал их по одному назад в кошель.
– Сумление берет, дьяче? – спросил, едва двигая губами. – А ты верь добрым людям. Не встречал таких?.. – Сунул кошель в руки казначею: – Считай давай, какие видишь!
Мещерский, все еще улыбаясь, успокоил дьяка:
– Ты, брат Гаврилка, человек при деле казначейском новый, не знаешь протопопа нашего. Он до полушки ясен.
– Денежкам счет люб, – вякнул дьяк.
– Примай на верном слове! – прикрикнул стряпчий. – В нём обман не живет. А ты, Аввакум, волен.
Распорядился, взял перо и отстраненно от всех усердно заскрипел им по бумаге, покусывая нижнюю губу.
«И чего там слагает этакое, что губы до крови надавил?» – подивился протопоп, поклонился общим поклоном и вышел.
И опять шел к Неронову по колготному торжищу, по Фроловскому мосту, а перед глазами все вихлялся красавец-лавочник, весело, с прибаутками торгующий новодельными иконами и как, завидя протопопа, засуетился, сгреб с прилавка святые дощечки под ноги и обмер – от своей ли оплошности или от страха пред ожегшим его взглядом Аввакумом.
Тихо уходили похожие один на другой дни службы в Казанской. Служил их в очередь с другими священниками, а в дни простоя чел людям проповеди с паперти или на торгу. Едва начинал говорить, народ дружно притекал к нему, окучивал немой толпищей громогласного протопопа, а он, доводя до слез себя и слушателей псалмами из псалтири, из любомудрой книги Иоанна Златоуста «Маргарит», говаривал и свое, иногда лишнее, про зловредные новины московские.
Любил народ его украсноречивые проповеди. Подходили и подъезжали бояре, раз заметил крытые носилки, подумал – с Никоном, потому как обстали их плотным кружком черные монахи с архимандритом Иоакимом.
Частенько настоятель Иван Неронов отлучался на день-другой из Казанской и всякий раз оставлял церковь на Аввакума. Местные попы заворчали на строгого протопопа, особенно усердствовал Иван Данилов, считая себя обойдённым в старшинстве над священниками Казанской, но Аввакум на
