злостный скулёж и ухом не вёл: протопоп он и есть протопоп, к тому ж в чин сей велением царским возведен бысть, а государь уж несколько раз стаивал, слушая обедни в Казанской с царицей Марьей Ильиничной и сестрой своей, великой княгиней Ириной Михайловной. Приходил всякий раз ко времени службы самим Аввакумом и всякий раз благосклонно кивал ему.
Так минула неделя и другая, а думы и сердце протопопа все были там, в нижегородских пределах, в Юрьевце-Повольском, нытьем изнывал, как там семья, живы ли? Дознавался у приезжих купцов – все напрасно, а помощь приспела откуда и сам не чаял: вернулся в Москву с понизовья Волги молодой Шереметев Матвей-брадобритец с докладом о доброзавершенном походе на воровских людишек и привез в своем обозе Марковну с детками и прочими родственниками, всего пятнадцать душ целых-невредимых. Это воевода Крюков, милая душа, упросил Шереметева сделать доброугодное дело.
Всю большую семью приютил у себя Иван Неронов. Жили на его дворе в тесноте, да не в обиде, благодарствовали, свечи заздравные о милосердии людском возжигали.
И все бы ладно: Марковна с детишками при нем, братья-боголюбцы рядом, сам служит в Казанской при отце духовном Иване и милостью царской не обойден, но тревожно было на сердце, ныло оно все чаще, все больнее трепыхалось в грудине на тонюсенькой прилипочке – вот-вот оборвется, а поселилась в нем та тревога после попытки окаянной встретиться с патриархом, побеседовать по-братски с глазу на глаз, как бывало прежде, может, рассеется морок душевный, может, что не так видит, не с той стороны смотрит на перемены московские.
И пошел, не опнулся, – незван – во дворец патриарший новый, что высился, златокрыший, на бывшем цареборисовском дворище. Пришел к сеням высоким с витыми колоннами под золоченым навесом и на крыльцо по раздольным ступеням взошел, да напоролся, как шалый медведь на рожон железный, на острые глаза стрельцов из-под надвинутых на глаза красных шапок.
– Пущать не велено! – прикрикнули служивые и с лязгом склонили начищенные, как молодые месяцы, лезвия бердышей, закрестили вход. – Не до тебя великому государю-патриарху. Гулят он! – И повели глазами на лужайку, выстланную нарочито привозным зеленым дёрном.
По ней шествовал с собачкой на поводке Никон, рядом, поотстав на полшага, семенила Анна Ртищева, что-то выговаривала ему в спину, опахивая скрасневшее лицо белым, как голубиное крыло, платочком. Сторожко, по-звериному, почуял патриарх пристальный взгляд Аввакума, развернулся к нему, глянул и с досадой отмахнул рукой, мол, без надобности ты.
Ругнув себя за оплошность, ушел восвояси Аввакум в приветившую его Казанскую и того же дня признался отцу духовному Ивану и Логгину, протопопу Муромскому да попу Лазарю в своей незадаче. Выслушал Неронов, поник сивой головой, нахмурился.
– Не зван – не ходи, – наставил тихо.
Логгин-протопоп ёрзал на скамье, по лицу было видно – сказать-поведать о чем-то неймётся, да так сразу не насмелится. Неронов, видя это, подбодрил, спросив:
– И ты, Лога, туда сбродил?
– Да ненароком я! – привскочил со скамьи Логгин. – Но сбродил, верно. Хотел на палаты патриаршие глянуть, уж оченно бравые, сказывают. Да не до любования стало, как пред вечерей святейшего на той лужайке узрел. Ходит туды-сюды туча-тучей, брюхо холмом, рожа икряная в шляпе пуховой заморской, а на цепке златой что-то чёрненькое, ма-ахонькое вкруг него навинчивает: ножки тонюсенькие, ушки рожками вострыми торчат, а глаза велики, выпучены, из пастюшки клычки выставились да на меня – «ву-ур-р!» Дале-то сказывать?
– Чё уж, сказывай.
– Спужался я, а все дивно не могу сгадать, кто там такое при нем шалуется? То ли собачонка кака така, то ли чёрт ручной, запазушной?
Лазарь хихикнул, заслонил рот рукою.
Неронов насупился, выговорил с неприязнью:
– А чему и дивиться? Всем вестимо, что у сатаны в подручниках черти приставлены. Сказывали мне, того, запазушного, Анна – Никонова манна – с рук не спущает, нянькается с ним, шорстку расчёсит, в рот цалует. Чему и быть!
Лазарь опять хохотнул, опять заслонил рот ладошкой. Аввакум шевельнул плечами, как от озноба, прогудел:
– Ох, каво они там насодомят!
– Уж известно, каво. – Неронов вынул платок, брезгливо утёр губы, будто сам ими приласкивал то, клыкастенькое. – Они с Анной да со всем нечистым собором по ночам укладывают, как бы веру истинную извратить, как бы католическую заразу с православием перебультить да беленой толчёной присыпать, да стряпней той окаянной людишек русских до смерти окормить.
Поп Лазарь испуганно приподнялся:
– Да Анна-то чё может? Ба-аба!
Логгин серьезно растолковал ему:
– Не баба она, а Никон в юбке…
Еще посидели, повякали о всяком и разбрелись по службам, нутром приуготовленные к недоброму.
Но вскоре радость ждомая обогрела засумеревшегося Аввакума: одарила Марковна теплосветом, родила младенца-громкорёвушку, прибавку к братцам Ивану и Прокопию, нареченного Корнелием. Вышел он в мир светленьким в Марковну ясную, головенка в пушке цыплячьем. Сын! А тут и осень-тихуша в желтой шубейке запомелькивала, обмереживая листья берёз кружевом багряным, засеяла нудными дождичками, то хладом, то теплом подула, но как ни дуй, а велик день Покров-предзимник уже из-за туч низких поглядывает, как бы поладнее прикрыть землю платом-порошей.
А тут еще приятность: был зван во дворец. Приглашение принес младший братка протопопа – Евфимий, служивший псаломщиком в «Верху» при домашней церкви царевны Ирины Михайловны.
Не чуя ног, взошел Аввакум к великой княжне, и та приняла его, как всегда прежде бывало, с лаской и к руке приложилась, милостивая, а он со «слезьми душевными» благословил заступницу и в головушку царственную поцеловал. Молебен отвел со тщанием всетрепетным, а на прощание одарила его свет-Михайловна однорядкой из синей тафты, подложенной камкой зеленой, травчатой. И Марковне тож однорядку женскую пожаловала – красного бархата с желтыми вошвами, отороченную собольим мехом, с вызолоченными пуговками. Цена ей не менее двадцати пяти рублёв, в таких токмо знатные боярыни себя на люди вывозят.
Но лихо приходит тихо: в день пасмурный, нуднодождливый, когда сапоги, дегтем смазанные, раскисали в лывах и волокли в церкви – ковчеги спасения – слякоть грязную, любимец патриарха, дьякон Успенского собора Афанасий, с лицом улыбчивым, надменным, доставил в Казанскую в руки Неронову новоизданный служебник и грамотку-память от Никона.
– Великий государь-патриарх кланяться тебе наказал, – с поклоном, вежливо объявил дьякон. – Ныне же чти ее прихожанам.
Взял Неронов «память» ту и служебник, подождал, не удалится ли Афанасий, но тот не уходил, пока протопоп чёл про себя грамотку, а пристальными насмешливыми глазами вышаривал какой-нибудь замяти в лице настоятеля. Неронов прочел спокойно, свернул грамотку, молча спрятал в узкий рукав рясы. Дьякон поднял палец, пошевелил им, как погрозил:
– Нынче же чти! –
