стоит всекрепко… Как еще сказать, не умею.
– А уж сказал. – Царь принахмурился и нежданно для постельничего выговорил сожалея: – А ведь давече Логгин-расстрига в Успении во время переноса Святых Даров не бездельно кричал о рассечении тела Христова. Была в том промашка патриарха, была-а. А как ты разумеешь? Тоже в церкви стоял, видел.
Никогда прежде царь-государь не затрагивал так прямо вопроса о вере с постельничим. Ртищев смутился и, не смея не ответить, но и опасаясь высказать свое, не приведи Боже, нескладное, пробормотал:
– Была, государь, не бездельно вопил.
– Жалко их всех… А тебе кого?
Ртищев не понял, да и как было понять, что имел в виду царь-батюшка, сказав: «А тебе кого?» И неожиданно для себя, шепнул:
– Тебя, государь, державство твое.
– Во как… – Царь помолчал и, видя смущение Федора, взял его за руку, вздохнул. – Жалей не жалей, а патриарху великому вольно поступать как знает и с кем хочет, тут не я ему указчик… Мне бы в себе человека не забыть.
Пытались друзья и многие доброхоты уберечь Аввакума от беды, но он уже «сошел со сторожка» и вроде предвидя свою участь, пёр к ней, неминучей, как прёт ледяная крыга, все круша на своем пути и сама крошась на осколки, пока не пропадет в общем крошеве.
Добрая душа, окольничий Радион Матвеевич Стрешнев, глава Сибирского приказа, как-то попросил Аввакума:
– Потише, брат, кричи – бояре на печи. Утишь хай-то, ино станет те путь-дорожка дальней и морозной, горе-дороженькой. Уж поверь, я знаю, это по моему острожному ведомству.
Сам большой боярин Борис Иванович Морозов, случилось, послушал протопопа на людном Торгу, осуждая, покачал головой, а князь Иван Хованский выговорил протопопу, как всегда, прямо:
– Разбушевался, как Божья погодушка, только рёв стоит, небось до дворца патриаршего докатывает. Отбреди куда ни есть от греха, не говорю – смирись, но затаись до поры.
И князь Долгорукий постращал по дружбе:
– Не шалей уж так-то уж, до плахи у меня докричишься.
Стоя на рундуке торговом, словно паря над толпой, видел Аввакум, как старались вовсю средь люда попы-никониане да приказные дьяки со стрельцами патриаршими, трясли переписными листами, стращали упрямцев, осаживая их к храму Казанскому. И заметно редела толпа. В отчаянии взывал к ней:
– Слепые слепых во храм гонят! Мните, Христос тамо?! – тыкал в сторону Казанской пальцем. – Нет нимало! Но бесов полки с воеводой своим Никоном, да еще с имя там Иуда замечен! Он-то и есть первый щепотник, он пред Христом соль со стола щепотью той крал! А вас сомущают щепоть ту, Иудину печать, принять! Да вы гляньте, родимые-е! – казал народу два перста и, прижав к ним большой третий, просовывал меж двумя. – Этак вот, фигой, станете себя осенять, путь ко Христу запечатывать! Ишь как за душами вашими рыскают, вот-вот зацапают, закогтят! То-то повеселуется сатана, а с ним и никониане! Давно-о-о уж умыслил рогатый утолкать православных в преисподнюю, да Господь противится, а как станете по-ихнему персты складывать – то фига эта и обернется вам пропуском в ад, во геенну огненную!
– Батюшка, пощади-и! – голосила толпа.
– Пущай пальцы рубят, не станем щепотничать!
– Спасай нас, отец наш!
Сзади протолкался к Аввакуму стольник патриарха Борис Нелединский, дернул за полу рясы. Протопоп не обратил внимания, весь был в крике своем, витая над торжищем. Стольник рванул еще раз, сильнее, Аввакум обернулся и с высоты рундука дерзко вперился в подергуна. Не встречал его с того свиданьица на Волге, но очень помнил, как макал его Нелединский в воду, как рубанул саблей по веревке, пуская на съедение ракам.
– Не в том куту сидишь, не те песни поешь! – прокричал стольник и оглянулся на стрельцов за спиною. Они с пищалями в руках угрюмо стояли внизу под Аввакумом, взыркивали из-подо лба на него, виноватились.
– Слазь, наорался! – требовал стольник.
Не стал протопоп перечить служаке, спрыгнул на землю и пошел сквозь раздавшийся народ вниз к Зарядью.
– Всеношную служить будем во дворе батьки Неронова, – повторял направо и налево, – в сушиле молитвою спасаться станем.
Ночью в сарай-сушило народу набилось довольно, да еще подходил дружно семьями с детьми и стариками, чем радовал протопопа. Уж и места малого не сыскать было, но такая немота стояла в сушиле, будто пролетел ангел тихий, будто и не дышали люди.
Аввакум в епитрахили громоздился в углу сарая на огромной засольной кадке, высоко возвышаясь над прихожанами с иконой Спаса в руке, в другой держал Евангелие. Запрокинутые к нему лица предстоящих со свечами в кулаках походили на лица людей на шатком плоту в бурю, со страхом и надеждой взирающих на спасительный корабль.
– Чада мои, – начал он, обводя сарай запавшими глазищами. – Да не смущает вас, милые, место сие. Господу служить во всяком углу способно.
В ответ молчание да общий вздох долгий, один Михей, кулачный боец, прогудел:
– В тако время и конюшня иной церкви бравее.
– Тако, Михеюшко. Храм не стены каменны, но народ верных – поддержал Аввакум и поднял над головой Евангелие. – Господь и все святые Его здесь, с нами! Сказано: «Придите, поклонимся и припадем ко Христу!.. Спаси нас, Сыне Божий, воскресый из мертвых! Тебе поём – Аллилуйя, Аллилуйя, слава Тебе Боже!!»
Замельтешили руки, осеняя груди двуперстным знамением, завсхлипывали бабы, прижимая к животам головёнки чад своих, тёрли глаза кулаками мужики, а Аввакум, слезьми жжомый, вырыдывал в тиши:
– До смертыньки самой не казните лба щепотью окаянной, не воруйте ею против Господа нашего! – потряс Евангелием. – Вот свидетельство правды апостолов Христовых, ими живите, ими ограждайтесь от зла века сего! И заступится за души ваши пречистая Богородица со святыми. Она же, болезнуя за нас, вдаве являлась Ефросину Псковскому, свидетельствуя православным двуперстное знамение и двойную Аллилуйю! Не как нонешние еретики, грызущие веру древлюю по наущению новосотоны Никона, троить ее вздумали!.. От них, губителей веры отеческой, Ты, Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, поми-и-луй нас!
Народ пал на колени, возопил:
– Го-о-осподи, поми-и-луй!
Аввакум крестил их Евангелием, ободрял:
– Всех православных христиан да помянет Господь Бог в царствии Своем, ныне и присно и во веки веко-ом!
– Амии-и-инь! – доносилось эхом.
Дверь в сушило была отворена, виден был двор, затолпленный народом, весь в свечном пламени, весь в освещённых бледных ликах. И другое увидел Аввакум, как, расталкивая людей и гася свечи, вваливалась в сушило ватага патриаршей стрелецкой охраны, предводимая стольником Нелединским и Иваном Даниловым.
– Ужо заструню тя, сучий поп! – злорадуясь, заорал стольник. – Доколе поносными словами Святейшего казнить не устанешь?!
Сгрёб Аввакума за бороду, двинул в лицо кулаком.
