бросили. А уж как там сталось, но поутру, вдавив глаз в смотровую пазушку окованной железом двери, Ипатий, отмахиваясь крестом, отпрянул: в каморе на цепи сидел Логгин в новом овчинном тулупе, в шапке беличьей и радостно пел псалмы, как в праздничный день недельный.
– Откуль вздёжка у тя?! – прогремев засовом и расхлобыстнув тяжелую дверь, взорал бдительный монах, самомниво уверованный, что без его ведома и таракан в камору не протащится.
Отмахнулся беззаботно Логгин от караульщика, прикрикнул:
– Откуль, откуль! Бог прислал, вот откуль!
Хрястнул с испугу дверью Ипатий и припустил, вея космами, прямиком во дворец патриарший, там и поведал дьякону Афанасию о случившемся. Афанасий сполошно порыскал по огромному дворцу, нашел патриарха и донёс о чуде.
– Бог прислал? – усмехнулся Никон, катая на ладони золотое яичко с горячей водой для сугрева рук. – Эко чё смолол, – озабоченно подобрал губы. – Шапку-то изымь, пущай балду обструганную поостудит.
– А шубу? – робко помаргивая, шепнул Афанасий.
Никон строго уставился на дьякона, проговорил зло:
– Чё заладил, шубу, шубу! – однако задумался, поскрёб в бороде. – Уж кто там прислал ее пустосвяту, не вестно, а ты того, шубу-то ему оставь пока.
В тот же день встревоженные бедой над Логгином Аввакум с Даниилом Костромским составили весьма дерзкое письмо царю с выписками из древлеотеческих книг о перстосложении, о земных поклонах и числе их в постановлении Стоглавого собора. Много листков исписали и отдали Стефану. Духовник прочел, покивал, соглашаясь, и во время благословения вечернего подал послание Алексею Михайловичу. Царь взял, ушел к себе, но письмо то попало в руки Никону.
А тут и затворничество келейное у Неронова закончилось. Он вернулся после строгого недельного поста и молитвенных ночных бдений исхудавшим, с поредевшей бородой и лицом в частой ячее морщин, будто лежал им на рыбачьем неводе, а в запавших, как у покойника, глазницах тлел тихий свет ушедших в себя и отрешенных от мира глаз. Друзьям только и сказал:
– Глас мне бысть от иконы Спаса: «Иоанне, укрепи царя о имени моем, да не постраждет Русь, ибо время настаёт страдати вам неослабно».
И опять затворился, теперь в Казанской. Но прошел слух – пишет всяк день государю в защиту протопопов Даниила Темниковского и Логгина, винит во всех бедах Никона. Знать были письма те злогорьки, потому как патриарх лично явился в Казанскую, сдёрнул с головы протопопа скуфью, посадил в тюрьму Симонова монастыря, а на другой день сослал под конвоем стрелецким в Спасокаменный монастырь на Кубенское озеро, а там и в стужий острог Кольский.
И новое горе коршуном из-под туч свалилось на Аввакума: в Страстном монастыре за Тверскими воротами Никон круто разделался с Даниилом Костромским за сочиненное им с Аввакумом дерзкое послание к государю о злостях и расправах патриарших над протопопами. При царе и царице вытряхнул Даниила из однорядки поповской, обхватал голову тупыми ножницами, расстриг и проклял. Теми же шелепами и метлами клирошане спровадили протопопа в Чудов и приковали цепью в хлебне – «тереть зерно без пристани и сеять и, всяко и много муча», услали в Астрахань, чтоб там, «возложив на главу венец тернов», уморить в земляной тюрьме до смерти.
День меркнет тенью, а человек печалью. После расправы над друзьями обезмолвел Аввакум, вроде столбняк на него нашел. Однако на службы ходил исправно, по-старому правил часы и молебны, а жизнь как бы откачнулась от него. Все ждал казни над собою, да она замешкалась где-то, думал, уж не в покоях ли великой княжны Ирины Михайловны.
Глядя на вялого протопопа, осмелели попы Казанской, почуяли свое время и волю, восстали на пришлого попа старшего. Уж как старался Иван Данилов, чая ухватить протопопий чин! И во время всеношной давно озлённые на Аввакума попы отобрали у него церковь, а самого выперли нахрапом на паперть и дальше за ограду.
– Не грешите, – упирался и укорял их Аввакум. – Батька Неронов Казанскую мне приказал!
– А и поезжай-ка ты к нему на Колу! – потешались попцы. – Пущай он тебе тамо-ка усю тундру с самоедами приказывает!
Подался Аввакум в Замоскворечье, отслужил полуношницу в церкви Аверкия, но и здесь не заладилось, опять вернулся на Торг в виду милой ему Казанской.
Народ на Торгу глазастый, смышлёный, все видел и подмечал: раз власти гонят старших священников, знать, правда у них, у гонимых. И не шел в церкви сбитый с ума указом креститься по-новому. Стоял понурыми толпами в оградах и на папертях, а за порог ступить – калачом не заманишь. Да еще слух забродил, мол, запрут в церквах, посымают насильно с православных кресты дедовские осьмиконечные, а взамен их накинут на шеи удавки каиновы с четырехугольной растопыркой католической, а буде кто заупрямится – проклянут во потомстве, або живьем в землю посодют.
Скоро очнулся Аввакум от столбняка тёмного и пошел по стогнам града сказывать люду о прихромавшей на Русь проказе. Сна лишился, крича о нововыдумках Никона, о ереси, им вскормленной и загнанной в дома Божии. Выпихнутый из церквей, обратил он в храмину всю торговую площадь. Всякого рода и звания люди слушали его пугающие проповеди, кто, уткнув в грудь бороду, хмуро скреб в затылке, зло сцыкивал сквозь зубы, кто рыдал, кто тихо плакал.
Все это Никон видел сам, да и доносили исправно о непокорливых пастырях и возбужденных ими толпищах. Знал, но упрямо гнул свою «дугу», а подручников опасного гнутья сказалось многонько.
Что их много, знал и Аввакум, но, приуготовив себя к худшему, уже не ковырялся в словах, понося патриарха и верных ему попов-перемётчиков. И когда друг Федор Ртищев, поддерживая устремления патриарха во всем быть вровень с греками, но убоясь за жизнь Аввакума, сказал ему, опасливо утишив голос:
– Сгинь-ка ты на время из Москвы, смертка за плечом похаживает. Отсидись где потише, глядишь, не всё так худо скажется, а там и с новинами смиришься, хотя б прикинувшись.
Аввакум ответствовал ему запальчиво:
– Вере моей не бысть греческой, она русская, православная, её нам на веки нерушимой передал апостол Андрей Первозванный. Другой не надобно! И хорониться от пёсьих глаз рыскучих не стану, Бог мне запретил. А тебе, брат, благодарствую за помогу, за печаль обо мне. Ить и я теперь за тебя печалиться стану: ослабел ты всяко, приняв ересь троеперстную, спасай тебя сила небесная.
На том и расстались, но в тот же вечер Алексей Михайлович спросил у своего унылого постельничего:
– Народец, слыхать, шибко мотается, а, Федор свет Михайлович?
– Всякое деется, государь, – уклончиво ответствовал Ртищев. – Кто как плетень под ветром мотнулся и повалился, кто частоколом острожным
