— Ну так и отдай письмо Верке. Либо Сережке Рогову, школьнику.
— А я уже выкинул два. Мне Игнатей Павлович велел выкидывать, ежли от данилят придет письмо. Я и выкидывал. Немного и было.
Усов сидел, разинув рот. Вдруг он начал колотить кулаком в капитальную стену:
— Не умела песья нога на блюде лежать! Ну-ко, зови Сопронова! Когда это он велел роговские каневерты выкидывать? Я в турму из-за вас не хочу… Ты знаешь, что это дело уголовное? Турмой оно пахнет!
Гривенник присмирел:
— Да я чево… Чево велят, то и делаю. Ты говори с Игнатьем Павловичем… Вон и таварищ Скочков тута…
— Поговорю и с ним! — Усов снова начал стучать в стену. — Только отвечать-то придется тебе, дураку! Снимут тебя с должности, как пить дать, снимут. Про Игнатъя не знаю… Иди, орясина!
Расстроенный Гривенник, мысленно матеря Игнаху, взял письмо и отправился в Шибаниху. И вот письмо Ивана Никитича, которого уже не числили и в живых, он подал Сережке Рогову. Оно дошло наконец-то до Аксиньи Роговой и Веры Ивановны. В бане поднялся бабий рев…
Через два-три часа вся деревня узнала, что Иван Рогов с Данилом Пачиным живые, а Гаврилы Ольховского в живых нет.
Евграф узнал эту новость под вечер от прибежавших в контору Алешки с Сережкой. Ребятишки принесли найденный зуб от бороны «зигзаг».
— Молодцы! — похвалил ребят председатель. — Принесли, который и я давал. Где свой-то нашли?
Зуб найден был на дороге, по которой Алешка перевозил борону на другое озимое клоно. Запыхавшись и перебивая Алешку, Серега рассказал, какие слова пишет отец про Данила Пачина да Гаврила Насонова. Евграф ничего не стал больше спрашивать. Беломор так Беломор. Он знал примерно, что значит этот Беломор… Уполномоченный сидел рядом, прислушивался, писал расписку в приеме жеребца Уркагана. Уполномоченный весь день бродил по пятам Евграфа, надоедал, требовал окончательно решить вопрос с жеребцом. Кто погонит Уркагана на станцию в район? Погонит Уркагана сам Смирнов, но и Киндю придется послать. «Как прикажут, так и сделаем…» — подумал Евграф.
— Ты, Каллистрат Фокич, справишься ли один-то?
— Я, Евграф Анфимович, всю жизнь с лошадьми. Только ты выпиши мне овса хоть с полпуда. Сегодня же выеду в Ольховицу!
… Но планы Фокича выехать в Ольховицу верхом на Уркагане начали с самого начала срываться и рушиться. Во-первых, Самовариха ни за что не хотела вступать в колхоз. Во-вторых, следователь Скачков с Володей Зыриным прислал такую записку:
«Тов. Смирнов! Я срочно везу в район арестованного Малодуба, чтобы он опять не сбежал. Действуй, исходя из местных условий. Особое внимание обрати к делу предрика Микулина и на сельхозналог. В «Первой пятилетке» не должно быть единоличников, учти и заруби на носу! Стопроцентная коллективизация по району срывается именно Ольховским сельским советом. К сему Скачков».
Пришлось Фокичу опять ночевать. Он хотел наутро убить двух зайцев: уговорить Самовариху, чтобы она подписала сразу два заявления. Одно заявление о вступлении в колхоз, другое насчет гражданки Пелагеи Мироновой. Дескать, гражданин Микулин никак не мог сделать второе брюхо гражданке Мироновой, поскольку в деревне Шибанихе совсем в это время не присутствовал. Фокич с лампой, вывернутой до предела, сидел в избе Куземкина и сочинял два этих заявления за неграмотную Самовариху. Причем бумагу по оправданию предрика он написал под копирку. Копирка была давняя, вся измятая. Второй экземпляр получился совсем невнятно. Впрочем, не пригодился ни первый, ни второй…
Наутро уполномоченный вызвал Самовариху в контору колхоза. Когда баба пришла, Фокич велел Евграфу выйти, а сам накинул на двери крюк. Сперва он нагнал на Самовариху хорошего страху подробным допросом: как фамилия, какую держит скотину, много ли сеяла льна, холсты продавала ли и какие есть родственники в Шибанихе либо в Ольховице. Самовариха доложила Фокичу, что ему требовалось, и спросила:
— Дак ты, батюшко, миличия?
— Нет, я по сельскому хозяйству, — сказал недовольный Каллистрат Фокич. — Я у вас в деревне не в первый раз.
— Дак ты у ково ночуешь-то, не у Володи?
— Где я ночевал, это тебя не касается, а ты мне скажи, чье брюхо у Пелагии Мироновой.
— Да какое брюхо, ежели Виталька-то давно ножками бегает. И вдоль лавки, и до порога.
— Пусть он бегает хоть до Ольховицы! — сердился Фокич. — А ты скажи про новое брюхо.
Самовариха притворилась, что про новое Палашкино брюхо слыхом не слыхивала, а вот девка, которая растет, дак та по обличью вся в Микуленка.
— Сколько же у нее всех? Двое, что ли? — не понимал Фокич.
— Пошто двое-то! Одна у ее дочерь. И ревит мало. Добра, добра девушка.
— А говоришь, Виталька. Ну ладно. Видала ты Микулина, когда свадьбу справляли?
— Да как не видала!
— А еще кого видала? Которых именно?
— Да всех!
— Ну, это… кто Пелагию под ручку водил?
Самовариха сказала Фокичу, что не знает, кто Палашку под ручку водил, а кто плясал на кругу, видела.
— Господь знает, с кем незамужняя девка по улице ходит. Спроси у ее сам. Я ведь не Палашкина матерь. Пословица есть: свой чопотан, кому хочу, тому и дам.
— Подпишись вот тут! Ты грамотная?
— Нет, батюшко, я не ученая. Не сподобил Господь.
— Ну, хоть крестик поставь!
Самовариха крестик поставила. Фокич подсунул было и вторую бумагу насчет вступления в колхоз.
— Одна ты осталась единоличница во всем районе!
Баба так взъерепенилась, такой подняла крик, что Фокич заткнул пальцами уши. Замахал рукой, вскочил и откинул с дверей крюк:
— Иди, иди! Все! Скажи, чтобы заходила Антонина… Как ее, Пачина, что ли?
Самовариха ушла из конторы с руганью.
Тоня переступила конторский порог. Она утром еще получила повестку, принесенную от Фокича Мишей Лыткиным. Уполномоченный зачитал бумагу, на которой стояла «подпись» Самоварихи, и потребовал подписать второй экземпляр.
Тоня вспыхнула на обе щеки и не взяла карандаш:
— Не знаю я ничего, и от людей не слыхивала! Вызывайте хоть в суд, хоть в милицию. Палагия Евграфовна сама не за морем, сама скажет.
Тоня ушла, когда в контору явился председатель с узлом овса:
— Вот! Сходил в амбар, навешал двадцать фунтов, ровно полпуда. Безмен врать не будет. Накладную-то подпиши, Каллистрат Фокич. Да и гони жеребенка. Только не дать ли тебе Куземкина в ординарцы? Хоть бы проводил он тебя до Ольховицы. А то и до золезной дороги… В упряжке-то жеребец спокойнее. И хомут на него есть, и дуга…
— Седло надо, а не хомут!
— Седла у меня нет, седло имеется только в Ольховице. У кого в точности, этого я не знаю. Вроде у Веричева.
Фокич как бы невзначай спросил:
— Товарищ Миронов, у тебя дочка-то как? Палагией звать? Она чего, с брюхом?
— Ключ-то, прости Господи, сильнее замка, — сказал Евграф. — Стерва, не девка. Найти бы этого подлюгу, который сблудил! Голову бы ему оторвать.
Фокич не отступал:
— А правда ли, что она на предрика в суд подала? — Правда… — вздохнул Евграф. — А что, Каллистрат Фокич, неужто я обязан двух робенков кормить? Много ли трудодней девка заробит? Пускай кто блудит, тот и кормит.
— Смотри, как бы хуже не вышло! — грозно произнес Фокич.
— Хуже-то, Каллистрат Фокич, уж некуды. Пускай суд и рассудит…
— Второе дело по единоличнице!
— Самовариха-то? Эту я все равно как-нибудь уговорю. Уломаю. Поступит она в колхоз, ей деваться-то некуды…
С узлом овса пошли к дому Кинди Судейкина. Фокич видел, что ничего ему больше не добиться, не получить никаких бумаг. Пусть Скачков ругается, как хочет. Ничего не оставалось делать, кроме как получить ворошиловского жеребца и уехать. С помощником еще лучше.
Бригадир Куземкин, намеченный в ординарцы, уже крутился около избы Кинди Судейкина:
— Каллистрат Фокич, двоих-то Уркаган увезет? Надо тебя проводить хоть до Ольховицы! Дело такое…
— Этот и троих увезет, подсаживайся, — разрешил Фокич. Уполномоченный за руку распрощался с Евграфом. Киндя уже выводил жеребца из ворот. Судейкин кормил Уркагана соленой горбушкой и держал коня, пока Евграф подсаживал на хребет двух ездоков. Узел с овсом разделили в мешке на две равные части, перекинули с боку на бок и приторочили к ундеровской о двух копылках седелке. За седелку можно было и держаться переднему. Митька Куземкин, чтобы не свалиться, ухватился за Фокича. Фокич крепко схватил поводья. Уркаган заплясал, колесом выгибая шею.
— Ну, ни пуха вам ни пера! Счастливо! — сказал Киндя. — Авось, Ворошилов хоть на поллитру пошлет…
Евграф промолвил:
— Дорога дальняя, придется тебе, товарищ Смирнов, с ночлегом.
— Там видно будет, — крикнул уполномоченный и ослабил поводья. Смачно и звучно екая селезенкой, Уркаган зарысил в сторону Ольховицы.
