Поднырнув под паутину голых веток, она вплыла в маленькую, игрушечную речку. Вода была бордовой, а левый берег все еще в не растаявшем снегу, зато на правом кое-где вовсю синели подснежники. Их чуткие к солнцу головки трепетно ожидали восхода, который должен был вот-вот наступить.
Как во сне плыла по этому тихому, чистому ото льда и засоров ручью Яптане. Словно кто-то следил за ним и вовремя прочищал узкое, но достаточно глубокое русло. Двум лодкам было бы трудно разминуться, повстречайся они вдруг.
Как-то плавно, незаметно ручей расширился и превратился в небольшое озерцо с низкими, кочкастыми берегами, реденькими, кривотелыми сосенками и крикливым гомоном всполошено взлетающих гусей и уток.
За первым водоемом последовал второй и вскоре ручей разделился на два. Точнее, в красный болотный под углом впадал другой, чистенький и веселый, выбегающий из низкорослого березняка. Он мирно журчал и поблескивал на перекатах. Огромный, разлапистый кедр разделял ручьи. За ним формировалась гряда. Незаметно, но настойчиво она переходила в отрог какой-то невидимой отсюда возвышенности, принадлежащей, по всей вероятности, предгорью уральского хребта.
Яптане будто срослась с веслом, разжимала и никак не могла разжать рук, пока оно само не выскользнуло. С огромным трудом она выбралась на берег, закрепила лодку и напоила больного. С каждым движением она все меньше и меньше соображала, что делает. Казалось, она вообще забыла, зачем сюда приплыла. Как в глубоком сне вытащила из лодки оленью шкуру и, бросив ее к кореньям кедра, еще на ходу окончательно уснула. Что было дальше, она уже не помнила, не ощущала, не слышала. Она крепко спала.
Солнце будто украдкой выглянуло из-за далеких верхушек деревьев. Убедилось, что все тихо и лишь после этого решительно и смело, щедро разлило вокруг свое тепло. Оно охотно ласкало лицо измученной женщины, ее опухшие, морщинистые руки, жалело ее и восхищалось.
Заглянуло и в лодку, где завершалась схватка молодой, искалеченной жизни со Смертью, увы, в пользу последней. Увидев это, сильные, яркие лучи тут же вмешались. Они высветили, обнажили Ее, лишили главного ее оружия — холода. Оторвали Ее костлявые руки от еще живого человека, выдавили Ее из лодки в тень, под берег и коряги, в темноту леса. А больного тут же принялись согревать, ласкать и гладить, как когда-то они гладили его в детстве.
Лапа привычно обследовала местность, бегала вокруг, перепрыгивая ручьи, углубляясь то в березняк, то в болотное редколесье. Две пестрые сороки увязались за ней, всполошено треща на всю округу, предупреждая о чужих и незванных. Она настолько увлеклась, что, возвращаясь в очередной раз к лодке, вдруг застыла на месте, так и не перескочив ручей. Рядом с ее спящей хозяйкой стояла огромная серая собака.
Лапа упустила момент или попросту прозевала, когда нужно было с лаем броситься на врага. Ей было удивительно, что она не смогла учуять чужого!
Она потянула носом, но никакой опасности, ни в воздухе, ни в действиях серой собаки. Миролюбиво вильнув хвостом, она перепрыгнула ручей и направилась к своей хозяйке.
И только тогда раздался тихий, но страшный рокот серого незнакомца. Верхние губы задрались, собравшись на носу в складки. Они трепетали, обнажив ужасных размеров клыки. Собака урчала впечатляюще. Лапа вновь замерла в недоумении. Ее не подпускали ни к лодке, ни к ее же хозяйке. Ничего не оставалось, как медленно присесть и принюхиваться к ситуации.
Низко опустив хвост, чужая собака продолжала стоять вполоборота к Лапе, не делая больше никаких движений.
Услышав легкое почавкивание, обе собаки повернули головы в сторону березнячка. К ним навстречу, мягко ступая по прошлогодней листве, пропитанной талой водой, шел низенький, белоголовый старичок в суконной, летней малице и с корявой палкой в руке.
У Лапы, готовой с лаем броситься на человека, хватило ума взглянуть на серого гиганта, хвост которого слегка вилял, приветствуя человека.
* * *
Предчувствия капитана Щербака сбылись. Едва он прибыл с докладом к начальству, как его тут же взял в оборот незнакомый капитан, прибывший из Главного Управления. Сам майор Шубников, начальник особого отдела Комилага то и дело торопливо вытягивался перед столичным гостем и выглядел, как точно из бани. Давал торопливые, путаные объяснения франтоватому, отутюженному капитану, метался от стола к шкафам за той или иной папкой или бросался к сейфу за нужной бумагой.
Фамилия капитана была несколько необычной — Залубко. Что в первый момент, как минимум вызывало улыбку, а немного погодя порождало всевозможные слухи, байки, анекдоты в острых и безжалостных на язык военных коллективах.
В кабинете майора Шубникова Залубко долго молчал. Театрально заложив руки за спину, с умным сосредоточенным лицом он красиво ходил по узкой, ярко-красной ковровой дорожке. Он был заметно моложе и Щербака, и майора. Высокий, плоский во всем новеньком он будто на время сошел с витрины, где было его обычное место. Темные, короткие волосы разделены безупречным пробором. Щеки и подбородок тщательно выбриты. Уголки ярких влажных губ то и дело капризно подрагивали, выражая крайнее недовольство.
— …У меня складывается такое впечатление, гм-м…, что Вы, уважаемые коллеги, не понимаете, что происходит сегодня в мире…, каково международное положение!?.. — капитан говорил свысока, не глядя на присутствующих: — Польша, Дальний Восток…. Вы хоть газеты читаете!?.. Вся контра повысовывала свои крысиные морды…, — он легко и бесшумно развернулся у дверей. — Я не верю, что капитан Щербак не знал о содержимом телеграммы, — Залубко брезгливо посмотрел на сидящего капитана, — не верю!.. И это дело прилично попахивает трибуналом…. Да, да уважаемые, я не пугаю…, — столичный офицер опять заходил важно, степенно, явно кому-то подражая.
— Значит так, — продолжил он через некоторое время, — мне нужно его тело. Сгоревшее, обгоревшее, да хоть скелет, но скелет его и постараетесь мне доказать, что это он, а не кто иной. Вы, майор, возьмете это дело под свой личный контроль, — оттопыривая нижнюю губу и заглядывая куда-то под стол, закончил капитан.
А случилось то, что и должно было рано или поздно случиться. В теперь уже далеком Петрозаводске, в начале мая по «сигналу» бдительной комсомолки, секретаря-машинистки Первухиной Зои Прокопьевны взяли, наконец, начальника гарнизонного НКВД майора Шурыгина, матерого и опаснейшего оборотня, работавшего сразу на несколько европейских разведок.
На первом же допросе Шурыгин сознался во всем. Он подтвердил заявления Первухиной, признал, что по заданию империалистических разведок готовил в своем ведомстве целую агентурную сеть из отпетых отщепенцев, врагов народа. Задачей ставилось совершение диверсий и проведение идеологической подрывной деятельности среди населения, в том числе и среди осужденных в лагерях, с попыткой организации массовых бунтов, побегов, порчи оборудования и многого, многого другого.
Одна из нитей вела сюда, в спецлагеря на территории Коми. Сразу же после признания бывшего майора в Котлас и Инту была послана оперативная группа во главе с капитаном Залубко по выявлению завербованного агента. Но в силу какой-то нелепой случайности или, напротив, проведения тонко задуманной акции, агент был потерян, по словам начальника эшелона сгорел вместе со всеми в вагоне при попытке побега.
Капитан Щербак, прочитав директиву штаба, посчитал всю эту затею полной нелепостью и бредом. Он диву давался тому, как можно запудрить мозги и себе, и подчиненным и жить в таком болезненном состоянии тотальной подозрительности и недоверия.
Три года назад, летом тридцать седьмого капитан-пограничник Владимир Щербак за политическую близорукость и потворство классовому врагу, коим оказался его начальник отряда, был снят с должности начальника школы младших командиров Северо-западного погранотряда, понижен в звании и отправлен в Коми для прохождения службы в Главном управлении лагерей.
И вот опять неприятность, если не беда. Теперь с этим трижды неладным вагоном!..
Не успели забыться прошлые обиды, едва дослужился до прежнего звания, все вроде наладилось на службе, так вот на тебе!..
«Ну да ладно с вагоном, ситуация вполне предсказуемая, штатная, поскольку топится печь, а он деревянный, — рассуждал Щербак, — но то, что какие-то агенты специально засылаются в зоны для некой подрывной деятельности — чушь собачья и бред сивой кобылы!.. Кто ж тогда в зонах сидит, если не эти самые агенты!?..»
Капитан не находил себе места от того, что где-то там далеко, в теплых и сытых столичных кабинетах сидят везунчики жизни, изнеженные слизняки, вроде этой «столичной штучки» и гонят лабуду, сочиняют всякую нелепость…. А теперь вот вынь да положь полусгоревший труп, да еще докажи, что это не Гришка Распутин!..
