Через два дня рядом с мостом опять гремели лопаты. Теперь уже солдаты, морщась и беспрерывно отмахиваясь от жутких, перламутровых мух, разгребали щебень, доставали и укладывали в рядок всех, кто когда-то ехал в последнем вагоне.
— Товарищ капитан…, — к Щербаку подскочил упитанный, краснолицый старшина, — а сколько их должно быть?..
— Тридцать семь, ровно тридцать семь…. Всего их было сорок два, двое остались в живых, троих не довезли, осталось, стало быть, тридцать семь…
Капитан почувствовал неладное.
— А-а… сколько отрыли!? — у него подкатил ком к горлу и неприятно загорчило во рту.
— Так…, это…, пока тридцать шесть, товарищ капитан…
— Как тридцать шесть!? Вы что…, вашу мать!.. — он смотрел на старшину и ждал, что тот вот-вот заулыбается и доложит, что все в порядке, все тридцать семь лежат один к одному как огурчики и ждут опознания.
— Старшина, — наливаясь гневом, выдавил сквозь зубы капитан, — мне не до шуток, — и сделал паузу. Он все еще ждал, что подчиненный расплывется в своей обычной плутоватой улыбке. — Если не найдете тридцать седьмого, я тебя уложу вместо него…, в один ряд с ними! Усек, нет!? Мне нужны все тридцать семь!.. — до крика повысил голос капитан. — Ищи старшина, не гневи меня, ой не гневи!..
Едва старшина отошел, капитан Щербак зажмурился и потряс головой. Он отказывался понимать происходящее. Ситуация становилась абсурдной. Если бы пошалил зверь, скажем, волки или песцы, то следов было бы предостаточно. Здесь не нужно быть знатным охотником или следопытом.
Солдаты вовсю гремели лопатами, гребли щебень, копали повсюду, даже и там где не хоронили «копченых». Старшина носился из конца в конец, злобно матерясь, что-то выкрикивая, он то и дело подбегал то к одной то к другой группе, заставляя копать глубже и шире.
С насыпи выложенные в ряд сожженные тела выглядели как использованные шпалы, с которых сняли рельсы. Щербаку совсем не хотелось к ним спускаться. Тем более не доставало еще одного, причем, как по закону подлости именно того, за кем он и приехал. Капитан уже не сомневался в этом. «Будь он не ладен этот агент хренов!.. А с ним и этот фофан столичный…. Небось, уже играется с майорскими шпалами у себя в кармане. Вот вернется с «серьезного» задания и устало, с чувством выполненного долга прикрутит их себе на петлицы вместо кубарей! — завидовал и злился Щербак. — Вот ведь принесла его нелегкая!»
— Пть-фу, — в отчаянии сплюнул капитан и отвернулся, увидев угрюмо взбирающегося по насыпи старшину.
— Товарищ капитан….
— Ладно, Сидоренко, — капитан повернулся к пыхтевшему старшине мокрому и бордовому от усердия и страха, — подбери ребят, что из бывших охотников, если есть таковые, и пусть они внимательно осмотрят берег с обеих сторон реки. А этих снова зарыть, как было. Все, выполняй.
* * *
Яптане проснулась, будто кто толкнул в бок. Рядом, свернувшись в калач, спала Лапа. Над самым ухом звенел первый комар. Солнце поднялось в полный рост и палило ровно и мягко. Тонко посвистывая, ловко бегала по стволу кедра синица. Цепко держалась за кору дерева и, вися вниз головой, она время от времени с любопытством поглядывала на женщину.
Спохватившись, Яптане кинулась к лодке и, едва заглянув в нее, застыла. Лодка была пуста! Поднялась и Лапа. Виляя хвостом, она, как ни в чем не бывало, ласкалась к хозяйке, замеревшей в неожиданной позе. Немного отойдя от шока, Яптане перегнулась через борт и приподняла шкуру, на которой лежал больной, зачем-то заглянула под лодку. Просеменила вдоль берега, вглядываясь в темный, неглубокий ручей. Вернулась.
Она ничего не могла понять: «Куда девался израненный парень!? Почему Лапа не разбудила и ведет себя так, будто ничего не случилось!? И нет никаких признаков, хотя нет, вот следы огромных собачьих лап, гораздо больших чем у Лапы. Да это никак… волчьи!?.. Но откуда ему здесь взяться!? Вот беда!»
Яптане закружилась на месте. Голова шла кругом. Но волк не мог утащить больного, каким бы он ни был. Да и как Лапа могла позволить!? Это же не весло украсть или даже лодку. Глубоко проваливаясь то в рыхлый крупинчатый снег, то в мокрую прошлогоднюю траву, Яптане далеко обошла лодку кругом, но никаких следов, кроме волчьих, ни тропы, ни других признаков человека не обнаружила. Куда идти, где искать!?
И вдруг ее словно ожгло, перехватило дыхание и потемнело в глазах: «Это же сам Нуми приходил и забрал с собой парня!»
Женщину охватил ужас!.. Она бросилась к лодке, стремительно развернула ее и, больше не о чем не думая, пустилась прочь от этого страшного места. Отталкиваясь веслом прямо о берега ручья, Яптане изо всех сил старалась как можно быстрее выскочить на реку. Ручей уже не был таким безобидным. Сейчас ей казалось, что в нем течет не болотная вода, а чья-то кровь, и что ее саму вот-вот заберет Грозный Нуми. И лишь когда она вышла на реку и немного успокоилась, именно тогда, словно стрела из лука ударило одновременно и в голову, и в сердце: «А не принял ли Нуми парня за жертву, которую она ему привезла!?»
Яптане уже не могла грести, весло выпало из рук и течение понесло его быстрее, чем лодку.
Усталая, измученная невыносимым горем женщина, сидела большой изношенной куклой. Глаза остекленели. Дыхание почти прекратилось. Напротив ее, задрав морду, сипло и непривычно, завыла собака. В ее горьком вое, похожем на голосистое причитание, была боль, тоска и жалость к своей хозяйке, уходящей из этого мира, жалость к себе, своей неминуемой обреченности.
* * *
…Через густую чащу не то стволов тонких и упругих, не то через натянутые сверху вниз толстые веревки Оула медленно и путано пробирался на звук. Веревки были странные, то гибкие, то скользкие, то податливые, то вдруг упругие и колючие. Странным был и звук. Он походил на стук собственного сердца. Такой же глухой и размеренный. Но это было не сердце. Оно больше не нужно ему, так как не было и самого тела. Веревки или стволы он чувствовал, а собственного тела нет. И еще, звук почему-то слышался как раз в том направлении, где были эти жутко переплетенные между собой проклятые веревки, похожие теперь на толстенных червей, поскольку они время от времени еще и слегка пошевеливались.
Стоило пойти по легкому пути, свободно лавируя между скользких стволов, как звук затихал, а то и вовсе пропадал. Но было любопытно, что же это стучит там, за плотной колышущейся чащей!? «Может, это все же сердце!? — уже сомневаясь, думал Оула. — Лежит себе забытое, стучит, подает свой голос». Но жалости не было. Было всего лишь любопытство.
Оула опять ринулся в еле видимую щель между подвижных стволов. Едва протиснулся, как они за ним сами разошлись и стали мягкими и податливыми, а впереди вновь забор из плотных рядов. И удары слышнее. Еще попытка и еще…. Вот ведь какое настырное, стучит и стучит и что ему неймется, что ему надо от него!? Все так хорошо, так легко без этих ударов!.. А вдруг это вовсе и не его сердце!? Что же тогда там так настойчиво стучит?
Любопытства ради Оула продолжал, упрямо продирался через преграды, раз, за разом приближаясь к тайне. И вскоре к упругому глухому звуку добавились еще какие-то непонятные звуки, то ли шорох, то ли шепот…
Одновременно со звуком, который после последней преградой буквально расколол все вокруг, смел преграды и ворвался вовнутрь, его ослепила яркая вспышка света! Теперь он слышал удары собственного сердца уже внутри себя, ощущал боль и тяжесть собственного тела, видел живой, танцующий огонь, и… лица людей, на которых играли отблески этого огня, делая их бронзовыми. А сверху над ним склонился человек в островерхом колпаке, странном халате и с большим кругом в руках. Его лицо было в тени. Он протягивал руку с растопыренными пальцами, закрывая огонь и себя. Кто-то невидимый приподнял голову, и в губы Оула уперся край теплой железной кружки с чем-то терпким. Оула с огромным усилием сделал глоток и почувствовал, как в него влилась горькая, горячая жидкость, которая моментально заполнила его, туманя сознание, растворяя боль и тяжесть.
Опять все потемнело, но уже не было этих жутких веревок, а просто пустота и невесомость. Последнее, о чем он радостно подумал: «Засыпаю…»
Так долго старый Нярмишка еще не камлал. Ноги едва держали. Еще с вечера он пытался войти в транс, кружил, бил в бубен, пританцовывал вокруг огня, щедро его подкармливая. Не забывал и о себе, щепоть за щепотью закидывал за щеки и под язык свое зелье из просушенных грибов. Несколько раз ему казалось, что вот-вот оторвется от земли и начнет, как раньше парить среди теней, увидит, наконец, душу больного и вытащит его из мира мертвых. Но так и не смог, так и остался в четком сознании тяжелым и слабым. Не тот он уже, совсем не тот, что был прежде и это надо признать. Нет у него больше сил на камлание.
Сознавая это, он, тем не менее, вновь и вновь принимался греметь бубном, трясти амулетами, прыгать вокруг огня, пытаясь достичь знакомого ощущения полета, отрыва от действительности. Это ощущение было невероятно приятным, но и высасывало его до последней капли. На этот раз не получалось, сколько бы он ни пытался…
