уже зари он не успевал.
В лодке разглядел он троих: вёслами работал парнишечка лет двенадцати, в носу расположилась девочка, свесив через борт руку, играла, поглаживая ладошкой воду. На корме сидела молодуха в белой косыночке; руки её, оголённые по плечи, покоились на коленях, пальцы придавливали пониклый цветок жёлтой кувшинки, прихваченный где-то по пути.
«Ещё не легче – детский сад на острове», - расстроено думал Алексей Иванович. Как ни таился он в камышах, его заметили.
Молодуха заметно оживилась, подобралась, словно невидимые струнки натянулись в ней. Голосом прикидчивым, осторожным, и в то же время печально-певучим она вопросила:
− Охотник, охотник, не надобно ли тебе утицу?!.
Как ни был настроен Алексей Иванович против присутствия людей, открыто-печальный зов обезоружил его, он даже улыбнулся, ответил в тон:
− Свой селезень у вас в лодке!
Молодая женщина, обрадованная отзывом, воскликнула:
− Братик-то? Какой же это селезень?.. А утица-то со-о-всем одинокая! – всё с той же певучестью в голосе пожаловалась она.
Алексей Иванович промолчал: таких подзадоривающих разговоров не считано случается на дорогах при встречах мужичков и баб, - минутное веселье им цена!..
Лодка проплыла, пристала к острову с противоположной стороны. Пришельцы вели себя тихо, и Алексей Иванович успокоился, сосредоточился на ожидании зари.
Солнце осело за лес, в ровной зарёвой ясности неба показались первые волнующие точки летящих на кормёжку уток.
Костерок, уже в темноте, он развёл из прежде заготовленных дровишек, спроворил себе даже суп из утки, - навесил в котелке вариться рядом с чайником, и сидел в ожидании ужина, умиротворяясь тишиной, живым теплом огня.
Шуршание шагов он расслышал прежде, чем из темноты выступили знакомые ему сенокосники.
Женщина встала у костра, глядя сверху вниз на Алексея Ивановича с притаённой смешинкой в блестевших от огня глазах, спросила:
− Копнушку-то прибрать али оставить? Ночевать небось тут будешь?
Алексей Иванович мог обойтись без копнушки, он мог ночевать и в лодке, где были у него одеяло и даже маленькая подушка. Будь перед ним мужики-косари, он, наверное бы, отказался от ненужного участия. Но женщина с ребятишками хотя и держалась с домашней непринуждённостью, гляделась очень уж сиротно, и Алексей Иванович, смягчая привычную во время охот отчуждённость, ответил примирительно:
− Оставьте, если можно. В сене лучше думается…
Женщина улыбнулась, как-то сразу освободилась от напряжения, в котором пришла, приобняла за плечи девочку, усадила у костра.
− Посиди-ка, погрейся, - сказала в материнской озабоченности. – А ты, Толянька, - повелела она угрюмо стоявшему парнишке, - сходи-ка, принеси наш узелок. С охотником чайку попьём, да поразойдёмся…
Алексей Иванович с проявившейся гостеприимностью накормил гостей супом из утки, к чаю каждого щедро одарил помадкой, которую любил сам и всегда брал с собой на охоту.
Девочку разморило едой, воздухом, теплом, она прилегла на бочок, подсунув под щёку обе ладошки. Парнишка тоже упарился, вяло сгонял с шеи комаров, сонно закрывал глаза, то вдруг испуганно таращился на Алексея Ивановича.
Женщина сидела у костра на корточках, молча смотрела в огонь. Какаято притаённость была в сощуренных её глазах, в самолюбиво сомкнутых губах, в напряжённом, как у зверька, пригнувшемся теле. Алексей Иванович не мог отделаться от ощущения, что женщина вот-вот соберётся с духом, глянет прямо и скажет что-то вызывающее, - враз омрачит всё, что в надежде нёс он в себе в эту ночь одиночества. В сущности, одни они были на освещённом слабеющим костерком, крохотном пятачке земли, в окутавшей их тьме августовской ночи, природные, безвестные друг другу создания – Мужчина и Женщина, - и что могло быть преградой между ними?
И всё-таки преграда была, Алексей Иванович ощущал её, тонкую, бесплотную, но отделяющую его от женщины.
Он не мог бы даже определить что за преграда была между ними, но она была, - пространство между ним и женщиной как будто кричало отчаянным Зойкиным голосом, в каком-то угрюмом оцепенении. Алексей Иванович сидел, стараясь не разрушить эту преграду ни взглядом, ни движением.
Он понимал, что женщине, оказавшейся с ним наедине, нет дела до его мыслей, до его чувств, здесь, в безлюдье, он для неё лишь вторая половина разделённой надвое природы, что живёт она сейчас только собой, необходимостью истосковавшейся своей натуры, и если вот так, в неопределённости останутся они сидеть у костра, всё может случиться, - он может и не устоять перед зовом одиночества.
«Лучший выход из неопределённости – действие», - подумал Алексей Иванович. Сбрасывая оцепенение, он неуклюже поднялся на протезы, пошарил в траве палку-опору, взял котелок, чайник, тяжело переваливаясь с боку на бок, пошёл к воде. Нарочито долго отмывал котелок, ополаскивал чайник. Вернулся, так же неуклюже переставляя свои бесчувственные ноги.
Женщина в той же неподвижности сидела у костра, но в лице её что-то переменилось: по сдвинутым бровям, по напряжённому лбу угадывалось охватившее её смятение. Краешками глаз женщина следила за ним. Спросила отрывисто:
− С войны такой?
− С войны, - ответил Алексей Иванович, чувствуя с облегчением, что всё встаёт на свои места.
Женщина поднялась, сказала со вздохом:
− А с виду ладный… Ну, спасибочко за чай. Не знала, что убогий. А то б помогла…
Она взяла уснувшую девочку на руки, пробудила Толяньку.
− Пошли, пошли к стогу. Тамочки отоспишься!.. Снов тебе безгрешных, охотничек!..
Все трое ушли в темноту, и Алексей Иванович, слушая, как шуршит под ногами трава, подумал невесело: «Мужества не хватило, убогость оберегла!..» - Полил из чайника, притушил костёр. Принёс одеяло. В лодке отстегнул протезы, переполз к копне, устало вытянулся, мысленно благословляя наконец-то наступившее одиночество.
2
Умиротворённо лежал он, закинув за голову руки, вдыхал, боясь излишне расчувствоваться, запахи хорошо просушенной луговой травы, запахи увядания и надежды, завершения и начала, запахи томящихся раздумий об ещё одном прожитом лете, о грядущих – двух? трёх? – десятилетиях, в каком-то из дней которых завершится срок, отпущенных ему на жизнь.
Ухваченный мыслью тот день нет-нет, да проглядывал уже не в отдалении, и сердце на мгновение сжималось, когда мыслью он дотрагивался до неизбежности того дня.
Жгуче-чёрное звёздное небо простиралось над ним. Мироздание сверкало, пульсировало, вбирало в свою таинственность вопрошающие мысли. Крохотной размышляющей клеточкой лежал он в бесконечности вселенной, пытаясь прозреть земное своё назначение, смысл страдальческой своей жизни, мечущейся в неразделимости добра и зла, коварства и благородства, стремлений и поступков. Два мира зрил и чувствовал он: зрил холодный ясный мир звёзд, где блуждал его разум, и чувствовал мир земли с живыми его запахами и звуками
