душе лишь звенело сверлящим звуком сознание свершившейся беды.
Стараясь не касаться рядом лежащей женщины, он осторожно сполз с копнушки, прижался горячим лицом к земле.
«Боже! Ну, почему так слаб в человеке – человек?! – шептал он, всё плотнее, больнее прижимаясь к колющей его щёки и губы жёсткой кошенине. – Так ли беспомощен я в разуме и воле? Разве в той жизни, что выпала мне, не преодолевал я и боль разорванного тела, и подступающую раз за разом смерть, искушение сытостью, искушение славой? Хватало же мне разума, воли выстоять. Так почему пал мой дух в порыве минутной страсти? Что же это, извечная насмешка природы над суетностью человеческих устремлений? Что со мной? Неужели это я, поднявшийся, выстоявший и – сражённый?! О Боже! И это человек, по крохам, годами творимый и низвергаемый за какие-то безумные минуты?! Алексей Иванович сел, измученно поднял глаза к чёрному небу с проколами бесчувственных звёзд. Покаянная, никогда прежде не знаемая им молитва беззвучно срывалась с его губ.
Среди холодной, увлажнённой росой луговины сидел человек, униженный собственным бессилием, и молил мироздание не отнимать в нём Человека. И в какое-то из мгновений немого его крика произошло нечто: почудилось Алексею Ивановичу, что всё множество звёзд над ним дрогнуло, сдвинулось в иной, незнаемый им прежде порядок, небо как будто приспустилось, и полился с небес на землю, омывая его, одинокого среди ночи, свет как будто потеплевших звёзд.
Алексей Иванович потрясённо озирал близкое, ярко светившее небо и желание как можно скорее уйти от грешного своего часа охватило его.
Он переполз к лодке, перевалился через высокий дюралевый борт, вынул из уключины весло, напрягаясь, сдвинул лодку с мели на заплескавшую под днищем воду. Услышал с копнушки встревоженный голос:
− Куда же ты, охотничек?!
Он не ответил. Опустил винт мотора в воду, сильным рывком завёл.
Лодка неслась по тёмному, зеркально-неподвижному плёсу, неслись навстречу ему отражённые в воде звёзды. Казалось: ещё немного и лодка птицей оторвётся от воды, устремится в очищающую беспредельность звёздного пространства, и Алексей Иванович всё прибавлял, прибавлял скорость.
Встречный ветер, рождённый быстрым движением, давил грудь, трепал, набрасывал на глаза, волосы, хлестал по лицу, но нечистоту чужого прикосновения Алексей Иванович всё равно ощущал пылающей кожей. В желании как-то освободиться от нечистоты, которую он нёс на себе, он заглушил мотор, спеша разделся, с сиденья лодки, ещё не остановившейся в своём движении, перекинулся через борт. Он крутился в сжимающей его холодом воде, тёр лицо, губы, тело, пока в ознобной дрожи металл, когда-то выбитых его зубов не застучал о металл. Пока крутился он в стылой воде, потянул от леса ветерок. Лёгкая с высокими бортами лодка запарусила, начала отходить в безбрежность ночи.
Алексей Иванович не сразу заметил увеличившееся между ним и лодкой пространство, а когда заметил и сообразил, заторопился плыть. Будь это в юности с её силой, стремительностью, лёгкостью, он играючи догнал бы дрейфующую по ветру лодку. Теперь же он мог плыть только силой напряжённых холодом рук, плыл медленно, слишком медленно и не столько видел, сколько угадывал, что расстояние между ним и лодкой не сокращается. Он сознал: если лодку он не догонит, если лодка уйдёт на большую воду, он погибнет, и впервые на воде овладело им отчаяние. Он ослаб от тщетных усилий, перестал работать руками, тело его безвольно оседало, медленно погружалось в непроглядную толщу воды.
«Ну вот, по позору и смерть…», - вяло подумал Алексей Иванович. И тут как будто взорвалась в нём не раз спасавшая его от близкого небытия жажда жизни. Он заставил себя, он оттолкнулся от вбирающей его глубины, вырвался, расплёскивая воду, на поверхность, к свету мерцающих ему звёзд. «Нет, нет, Срок мой ещё не пришёл!» - думал он с иступлённой яростью преодоления. – Ещё не всё прожито. И так расстаться с Зойченькой я не смею…»
Замедленно, расчётливо, как на марафонских заплывах в ту ещё довоенную, всё одолевающую пору, он двигал усталыми руками и плыл, плыл в ту сторону, где должна была быть лодка, единственное место, где он мог вернуть себе жизнь.
Что спасло его, он так и не понял. То ли нестойкий осенний ветер сменил направление, то ли просто притих в одночасье, только обессиленные его руки вдруг ударились в твердь, и металлический корпус лодки гулко отозвался на удар. Какое-то время Алексей Иванович висел на борту не в силах перекинуть враз отяжелевшее тело, слёзы текли по мокрым его щекам, он ощущал солоноватость, заливающую губы, сглатывал обжигающую влагу, ждал, когда скопятся силы на последний рывок.
4
Домой Алексей Иванович возвратился на исходе воскресного дня. Едва открыл гараж, Зойка, как на крыльях, слетела во двор, бросилась к нему.
Обнимая, тыкаясь губами, маленьким своим носом ему в лицо, она с девчоночьей обидой укоряла за разлуку:
− У-у, негодный! Не мог ещё позднее! Я все глаза проглядела!..
Алексей Иванович молча, устало, разгружал машину. Зойка отобрала у него ружьё, навесила на себя, забрала связку уток, рюкзак.
− Ты хоть сам-то дойди! – сказала с укором, и в этом укоре Алексею Ивановичу услышался другой укор, и стало ему хуже, чем было. Он не сомневался, Зойка чувствует беду, что случилось с ним, что душа её неотъединимая от его души, уже поведала ей то, чем мучается его душа. И близок был к тому, чтобы сказать обо всём, что произошло там, в позорной для него ночи.
Удержало его сознание того, что Зойку может убить его откровение. Свой дикий поступок он захоронил в себе, как некогда вонзившийся ему в бок в одну из ночей фронта осколок. Осколок был, он до сих пор носил его в себе, но окутанный плотной известковой капсулой, он был отторгнут от всей телесной его жизни. То же стало с этой дикой ночью, она была, он знал о ней, но как тот осколок немецкой мины, он навсегда отторгнул ту ночь из своей и Зойкиной жизни.
Зойка ни о чём не расспрашивала, но верно чувствовала, что её Алёша вернулся на этот раз не такой, как всегда. И пока медленно поднимались они по лестнице в квартиру, где уже ждал Алексея Ивановича заботливо приготовленный обед, Зойка, как всегда быстро, всё обдумала. И когда Алексей Иванович переодетый, умытый, устало и повинно опустился за стол, Зойка, глядя потемневшими от несвойственной ей решительности глазами, сказала:
- Вот что, Алёша: отныне и на все оставшиеся годы один ты никуда больше
