Тут Вавила протянул ему исписанный лист бумаги. — А это что такое? Начнем с того, что лес пишется через "ять".
Не заметив, как густо покраснел Вавила, Иван Иванович достал из стола карандаш, исправил ошибку. А дальше перестал их замечать. Его изумил тон, решительный, твердый, и неожиданность требований: открыть на прииске школу, закрыть хозяйскую лавку, не увольнять рабочих без согласия комитета.
— Какого комитета?
— Есть тут такой. Рабочие и вас выбрали в комитет, но решили пока держать в секрете. Это наши требования. Посмотрите их, пожалуйста, подправьте, где надо. В четверг комитет решил созвать сход всех рабочих.
— Провалишь опять. Помнишь наше собрание в лесу?
— Помню. Только теперь я уже не один.
— Сколько же вас?
— Считать — пальцев на руках не хватит.
— Ого! — Иван Иванович приподнял на лоб очки. — Обманываешь, Вавила. На прииске много обиженных, недовольных, но они не годятся для действий.
— А рабочая боевая дружина?
— В мечте?
— Нет, уже есть.
— Где есть? На нашем прииске? И ты скрывал?
— Вы же меня ни разу ни о чем не спрашивали.
Иван Иванович оторопело приглаживал волосы.
Вспомнилась Москва, трамвайная остановка. Снег. Дуговой фонарь, длинный и несуразный, обрубком брёвна висел на столбе. Холодно. Мозгло. Вспоров висевшую в воздухе снежную муть, вдали показались огни трамвая. Все ближе. Прогрохотав возле столба, вагон не остановился и ушел в белесую мглу.
«Вот так и сегодня. Жизнь проходит мимо. И кто ведёт ее? «Семь пишу, а в уме ничего». Страшно отстать, страшно остаться одному и потом безуспешно пытаться догнать.
Иван Иванович ещё раз перечитал лежавшую перед ним бумагу.
— Что ж, в общем все правильно. Как же мы — Иван Иванович подчеркнул это «мы»— поступим дальше?
— Надо выбрать рабочую делегацию и передать требования Устину.
«И опять я в стороне», — думал Иван Иванович.
— М-мда. Давай сделаем иначе, — сказал он. — Я думаю, нас интересует не внешний эффект, а конкретные результаты. Так ведь? В глазах Устина у меня кое-какой вес. Не правда ли? Так давайте я передам ему эти требования и подкреплю их своими словами. Решили? Так будет вернее.
— Я переговорю с товарищами.
— Что ж, поговори.
Вавила ушел. Иван Иванович долго ходил по маленькой комнатушке. «Странно. Это же были мои товарищи. Мои. Когда Вавилы здесь ещё и в помине не было. А теперь он между нами посредник…»
Попробовал отогнать ревнивые мысли, лег на кровать и развернул журнал.
Не читалось.
«Спасибо Сёмше, поставил на настоящее дело», — радовался Егор поутру, приступая к работе. А сейчас, в конце смены, перед глазами туман. Колени дрожат. Пальцы сжимают ручки тяжелой тачки, и нет силы разжать их, перехватить поудобнее. А тачка будто живая, да с норовом: упирается, мотается из стороны в сторону, как пьяный мужик.
Егор с трудом поднимает голову и оглядывается. ещё утром все вокруг было завалено пихтовыми бревнами. Лежали они, роняя на землю смолевые слезы — терпкие, как Егорова жизнь, вязкие, как его судьба. А сейчас брёвна растащены. Прибраны. Щепа засыпана желтым песком. ещё заметнее стала чёрная дыра шахты и серые поката, протянувшиеся к бутаре на речке.
Катать тачки — по плечу молодым, сильным. И сейчас Егору кажется: в насмешку Симеон поставил его на тачку. Катал бы, если б сила была. А откуда силе прийти, ежели утром один ломтик хлеба, да в полдень Ксюша насильно сунула в руки блин. Блин и сейчас за пазухой.
Поката узкие, в одну плаху дорожка, и разъехаться каталям негде. Тачка тяжёлая: кати до бутары без остановки. Остановишься на подъеме и с места её не сдвинешь.
До хруста в суставах, до радужных искр в глазах напрягает силы Егор, а тачка валится набок.
— Братцы! Кого же мне делать? Как жить-то дальше?
Ксюша старшая на промывалке. Золото могут украсть. Нужен свой глаз. И после отъезда отца Симеон приказал ей работать на бутаре. Она слышит крик Егора, бросает гребок и подбегает к нему.
— Дядя Егор! Присядь. Отдохни. Может, к утру полегчает… Обвыкнешь… — И слышит, как от шахты кричит Симеон:
— Эй, Ксюха! Подгони там Егора. Вишь, дорогу загородил.
— Господи! Гнать-то куда? И так еле стоит, — шепчет Ксюша. Но Симеон старший. Мужик. Она не может его ослушаться и просит — Дядя Егор, поднатужься. Сёмша велит… Давай подсоблю.
И тогда возбужденные голоса приискателей разорвали тишь.
— Куда уж гнать-то Егоршу? И так мужик обессилел!
— Ироды! Креста на вас нету!
— Звери!
Эти крики жгут Симеона. И надо убрать с покатов Егора. За ним стоят пять каталей.
— Н-ну, живо, — кричит Симеон и идёт к Егору. Симеон сегодня празднично ярок. Бархатный малиновый жилет на голубой рубахе, как заря на утреннем небе. Русая, аккуратно подстриженная бородка. Синие плисовые штаны заправлены в сияющие сапоги. — Ну, Егор! Я кому сказал? Живо! Других только держишь. Как двину.
Окрик что кнут. Пугливо втянув голову в плечи, Егор напрягся, толкнул тачку и оступился с покатов. Падая ухватился за Симеона. На малиновом жилете остался шмоток жёлтой шахтовой грязи.
— A-а, марать! Нарошно марать! — отцовская ярость захлестнула Симеона, и он наотмашь ударил Егора кулаком в ухо.
Охнул Егор, присел. Медленно повалился набок.
— Егоршу бьют! — крикнул кто-то.
Сбегались приискатели, оттесняя Симеона к шахте.
— Сход, сход собирать!..
— Забастовку!
Крылатое слово ветер разносит. Весть о том, что рабочие требуют забастовку, долетела до забоя, где работали Михей и Вавила. Пробираясь по низкому штреку, Вавила говорил:
— Раньше времени началось. Плохо. Будем пытаться довести до конца. Ты, Михей, начнешь говорить с народом, а я тебе на подмогу. Нужно, чтоб работу бросили все. Если хоть пять человек выйдут — забастовку сорвут.
— Не сорвут. Которые на работу потянутся, мы их по шеям.
— А если их сорок?
— Осилим.
— Не зарывайся, Михей.
Добрались до ствола. Михей встал в бадью, закричал:
— Эй, наверху! Поднимай на-гора! Эй!
Канат висел неподвижно.
— Эй, наверху!
— Я тут один остался. Остальные убегли на шахту.
— Привалило кого?
— Не-е. Из Рогачёва народ с огнями валит. Батюшки светы! Вся дорога в огнях. Што ж там такое стряслось? Мне одному бадью не выкрутить.
Пришлось лезть по мокрой, осклизлой крепи.
Темная осенняя ночь окутала горы. Небо заволокло тучами, и только над самым шурфом сиротливо мерцало несколько звезд. У шахты густая толпа народа. Поднимаются к небу яркие языки пламени. А с перевала сползает в долину огненная река…
…С утра у покосившейся пятистенки Устина толпился народ.
Там, во дворе творилось невиданное. Чистили откуда-то пригнанных лошадей. Подбирали парами. Рыжая пара — огонь, а не кони. Рядом — чубарые. Ветер трепал гривы с вплетенными лентами. Посередине двора мазали телеги, ходки. Катили бочки. В ворота то въезжали подводы с каким-то грузом, то на вершнях, наметом, выскакивали гонцы и под лай деревенских собак мчались по улице.
Всем распоряжался Сысой.
— Сысой Пантелеймоныч, — кричали из толпы, — скажи-ка, мил человек, чего это будет-то?
— Симеон Устинович шахту обмывать собирается.
— Батюшки! Што ж такое опять удумали?
Шумел народ у дома Устина.
Забежав в сени, Сысой опустился на кадку с водой и, расстегнув ворот, вытер платком вспотевшую шею. Утром он выведал у Матрёны, что Арина не соврала: прииск открыла Ксюша. Удалось посмотреть заявочное свидетельство и план отвода. Там тоже стояло Ксюшино имя.
— Надо б жениться на девке… да Ваньша встрял. Эх…
Еле сдержал себя Сысой, чтоб не поехать сейчас же в Безымянку за Ксюшей, еле дождался вечерней зари.
— Сысой Пантелеймоныч, пора, поди, начинать, — торопили его мужики. — Солнце садится небось.
— Пожалуй, пора. Эй запрягай! Каурую пару подать к дому Кузьмы Иваныча!
Народ зашумел. Затрещали жерди забора. Кучер подвел к крыльцу первую, серую в яблоках, пару.
— Кони-то, кони какие, — ахали мужики. — Отродясь в Рогачёве таких не видывали.
— А Матрёна-то… Здравствуй, тётка Матрёна, здравствуй, матушка, — пели бабы.
Матрёна стояла на крыльце, величавая, с поднятой головой. На плечах шубейка алого «рытого» бархата, голубой атласный сарафан, широкий, как степь, чуть приоткрывал носки козловых башмаков. Сам Сысой вел её под руку, как невесту, а на согнутой левой руке его голубела шаль с красными и синими цветами. Ступеньки крыльца застланы бархатом — таким же, как у ненавистной Февроньи на парадной, «кобеднешней» шубе.
— Здорово-те, гостюшки. Всем буду рада. — А сама головой не кивнет.
— Здорово-те, матушка! Здравствуй, — и соседи, односельчане кланялись в пояс Матрёне.
— Матрёна Родионовна просит вас, гостюшки, — сказал Сысой, — пожаловать на открытие новой шахты на прииске Богомдарованном. — Посадил Матрёну в тарантас, сёл с ней рядом. — Трогай! Да потихоньку. Знаешь, кого везешь!
