— Ишь ты, цену себе набиваешь. Пока хозяина нет, пошли на сеновал. Я тебе ситцу на кофту привёз…
Сыоой уверен, против ситца на кофту не устоять ни одной деревенской девке. Но Лушка вырвалась и, уперев руки в бока, сказала громко:
— Ну-ка тронь ещё пальцем — кипятком обварю. А не то ещё хуже. Убью!
…Кузьма Иванович долго шаркал ногами в сенцах Устиновой избы, покашливал: ждал, что выйдут хозяева, встретят. Подходя к избе, видел, как мелькнуло в окне чьё-то лицо. Значит, приметили, могли бы и встретить.
— Заелись, псы шелудивые, — хотел повернуть обратно. Но нельзя уходить: соседи видели, как он шёл, и догадались зачем. Ежели завтра Сёмша с Матрёной не придут на освящение мельницы, народ скажет: ходил, мол, просил, да получил от ворот поворот. Позору не оберешься.
Затосковал Кузьма Иванович. Зло сплюнув, открыл дверь и вошел в избу. Долго молился в угол, и только успокоившись, поклонился сидевшей на лавке Матрёне.
— Здравствуй, кума. Ходил по улице, дай, думаю, погляжу, как суседи живут. Давненько не был у вас. Давненько. И ты чего-то к нам не забегаешь. Мед у меня духовитый ноне. Из всех годов духовитый. Заходи вечерком чаю попить.
Слова у Кузьмы приветливые, голос елейный, а глаза злые, колючие, как ежи. Будь бы воля, ударил бы он сейчас Матрёну. Стоит у порога, как нищий. Хоть бы сесть пригласила.
Матрёна видит смущение Кузьмы Ивановича и торжествует: «Постой, помайся. Раньше я у порога стояла, ты на лавке сидел. Отливаются кошке мышкины слезки…» Поджала губы.
— Благодарствую. Только мы нонче мёд в Притаёжном берем. Он не в пример нашему — духовитей.
— Не перечу, кума, не перечу, — все больше тоскует Кузьма Иванович. — Хорош мёд в Притаёжном, но и у нас нонче шибко отменный.
С полдня Матрёна не находила места в избе: завтра Кузьма святит новую мельницу. Раньше бы запросто пошла смотреть, как будут святить. Теперь так нельзя. Унижение. До смерти хочется, а зазорно стоять со всеми в толпе. «Может, Кузьма пришёл позвать на молебствие?»
Отвела глаза, чтоб скрыть блеснувшую радость.
— Здоровье-то как, кума?
Никто никогда раньше не спрашивал её о здоровье. Оттаяла Матрёна.
— Да ты, Кузьма Иваныч, проходи, садись. А здоровье моё какое. Поясница болит. В костях ломота страшенная. В баньке попарюсь, слава богу, малость проходит. Мы теперь кажинный день баньку топим. Ты чего картуз-то в руках мнешь? Клади на лавку.
Еще тоскливее стало на душе у Кузьмы. Много лет другие стояли перед ним и мяли картуз, а тут сам замял. Тьфу! Подавил раздражение. Улыбнулся широко, как мог.
— Банька хорошо помогает, кума. Плеснешь на каменку квасу, дух такой пойдёт, аж до костей пронимает… А Симеон у тебя часом не на работе?
— Симеон Устиныч в горнице. Кушают. Мы теперь на кухне одних батраков кормим. Может, и ты, кум, щец со свежей убоинкой похлебаешь? У нас теперь кажинный день чижолые щи. А што сразу тебе сесть не велела, ты уж прости. Теперь к нам столь всякого люду ходит, так с толку собьешься, кого усаживать, кто и постоит у порога. Тебе-то мы завсегда рады.
«Ишь, расхвасталась, ведьма»! — Кузьма еле дух перевёл от унижения и злости. В голосе, всегда спокойном, уверенном, появляются нотки заискивания. Ругает себя Кузьма, но ничего поделать не может.
— У меня к тебе дело, кума. Мельничонку завтра надумал пускать, так тово… по суседски… не обессудь… Хочу не только запросто в гости вас звать, а штоб милость мне сделали — ставень у мельницы подняли, вроде бы воду пустили. Может, кума, покличешь Сёмшу… Устиныча.
— Сёмша! К тебе тут Кузьма Иваныч пришёл.
Скрипнула дверь. Кузьма чуть привстал с лавки.
— Здравствуй, Симеон Устиныч. Мельничонку пускаю, так милости просим… в гости зову.
По строгому рогачевскому этикету Кузьме Ивановичу положено называть свою новую мельницу мельничонкой. Хозяин всегда чуть прибедняется. Симеон же должен ответить: «Что ты, Кузьма Иваныч, не мельничонка вовсе, а мельничища!» Тогда Кузьма Иванович опустит глаза и скажет с должной скромностью: «Какую уж бог послал». После этого и начнется деловой разговор. Но ничего этого не произошло. Симеон, нарушая этикет, спросил:
— Когда собираешься пускать мельничонку-то?
Кузьму Ивановича будто ошпарили. Но сдержался.
Пересопел. Ответил спокойно:
— Да прямо с утра.
Симеон сел на лавку, широко, по-отцовски, расставил ноги и так же, по-отцовски, упёрся в колени ладонями. Ему все равно, что с утра, что после, но делает вид, что раздумывает, рассчитывает.
— С утра не могу.
— А ежели в полдень?
— В полдень? В полдень, пожалуй, смогу.
— Так уж вместе с кумой. И сестру твою нареченную, Ксению, тоже прошу.
Каждый вечер перед Ванюшкой вставал вопрос, куда истратить рубль, данный отцом на сегодня. Пил лимонад, ел мороженое, покупал разноцветные резиновые комочки с деревянными мундштуками. Подуешь в мундштук — комочек превратится в прозрачную чертячью голову с рожками. Вынешь мундштук изо рта, и чертик закричит, жалобно, как ребенок: «Уйди… уйди…»
Ванюшка не жалел денег, и все же ни разу не мог истратить весь рубль.
Вчера в городском саду увидел, как запускали в темное звездное небо воздушный шар-монгольфьер. Он поднялся над соснами, освещенный разноцветными фонарями, под громкие крики ура. Огромный светящийся шар, утащивший в темное небо клетку с визжащей собакой.
Ванюшка приседал, кричал громче всех:
— Собака летит, собака летит! Такого дива, поди, и новосел не видал!
Сегодня забрался в «Иллюзион» и, замерев на скамье, раскрыв от удивления рот, смотрел, как на белой, гладкой стене, невесть откуда, появился сначала мужик, потом баба. Они бегали по комнате. Потом мужик бил бабу метлой, а народ хохотал.
— Так её, так её, шкуру! Не путайся с соседскими мужиками!
Ванюшка тоже кричал, гоготал, ревел от восторга, видя, как толстая баба, подобрав широкую юбку, пустилась наутек, а мужик бежал следом и подбадривал её метлой пониже спины.
— Кр-р-расота!
Выбравшись из «Иллюзиона», Ванюшка залпом выпил два стакана холодного лимонада. Обошел вокруг «Иллюзиона» и всё прислушивался, всё вглядывался в дощатые стены.
— Отколь на стене люди берутся? Чудеса! И тут увидел знакомую «барыню». Ту самую, что встречалась ему у ворот постоялого. Она была такая же красивая! Белая шляпка сдвинута набок. Красная кофта в обтяжку.
За эти дни понял Ванюшка, что в городе проводник так же нужен, как в тайге и в горах. А барыня ведь сама обещала Ванюшке научить его. Только тогда двугривенного не было. А сейчас целый рубль в кармане.
Ванюшка побежал за ней. «Барыня» спустилась по лестнице, ведущей в подвал. Через тускло освещенные окна доносились задорные звуки скрипки.
— Чего встал, как статуй? — Кто-то сильно толкнул Ванюшку в спину. — Иди, говорю, не стой.
Ванюшка сбежал по скользким ступеням. С разбегу ударился в дверь. Дверь со скрипом распахнулась.
Новосел в Рогачёве рассказывал о городе образно, смачно. Ванюшка ясно представлял с его слов полутемный подвал. Сводчатый потолок. Ряды столиков возле стен. Лампа под потолком светит ярко, но не может разогнать полумрака. Слышатся звуки скрипки. У женщин, сидящих за столиками, обнажённые плечи и в руках папироски.
Тут обычно новосел начинал причмокивать, потирал руки, втягивал голову в плечи, улыбался и умолкал.
Недомолвки больше всего волновали Ванюшку. ещё в детстве он слыхал побасенку, как сват рассказывал свату про именинный пирог, которым его угощала кума. Про нижнюю корочку рассказал, про верхнюю, а как дошел до начинки, так и замолчал, а на глаза слеза набежала.
— Ну, ну, — торопит сват. — Про начинку-то расскажи. Она в пироге самое главное.
А рассказчик все чмокает губы рукавом утирает.
Так и новосел про «корочки» охотно рассказывал, а доходил до «начинки» и умолкал.
И вот Ванюшка в сводчатом полутёмном подвале. Ряды столиков, женщины с папиросками. Все точно так, как рассказывал новосел. И лампы не могут разогнать полумрака.
«Барыня» сидела в углу одна, подперев ладонями подбородок. Увидя Ванюшку, заулыбалась. Встала из-за столба и, подбоченясь, качая бедрами, подошла к нему.
— Красавчик! Пивком угостишь?
— Господи! Сколь хошь! У меня нонче де-ене-ег… Вы, видать, сразу меня признали? Я вас всю неделю искал.
Женщина пыталась вспомнить его и не могла. «Разве всех упомнишь», но улыбнулась, потрепав Ванюшкины волосы.
— Как же, сразу признала. Увидела и сердце забилось. Вот только зовут как — не вспомню.
— Ванюшкой.
— А меня Марусей, — и опять погладила Ванюшкины волосы. На этот раз от души. Не приласкала, а приласкалась к Ванюшкиной молодости, к его восхищенному взору. — Эх, Ваня, Ваня, красавчик ты мой.
Подошел официант в замасленном фартуке. Ванюшка бросил ему серебряный рубль, а Маруся сказала:
