— Да, да и еще восемь миллионов да. Поймать этого выродка и представить пред светлый взор господ полицай-гауптмана и бургомистра. Оправдывать тебя, не имея этого козыря, полное безрассудство. Оправдывать сбежавшего тоттмейстера, которого подозревают в тройном убийстве, не проще, чем заставить прах святого Павла станцевать мазурку на колокольне городского собора! Тоттмейстеры виновны по умолчанию, по своей природе, и ты знаешь это не хуже меня. Чтобы снять с тебя обвинения нам остается лишь найти подходящего человека, на которого эти обвинения можно возложить. У пеньковой петли не твой размер, дружище.
— Ты логик, Макс, как и раньше. Да только ни к чему твоя логика не приведет. Суди сам: мы были бессильны, располагая полной свободой действий, у нас в руках был целый город, а за нашими спинами болтались лучшие люди Ордена. И что мы? Изображали подсадную утку, тщетно надеясь, что убийца клюнет на эту смехотворную затею. Провал, Макс. Теперь, когда моя голова видится лучшим украшением года, особенно в пеньковой оправе, а твое собственное положение крайне шатко и неустойчиво, как, собственно, и всех прочих тоттмейстеров в городе, неужели ты думаешь, что у нас больше шансов? Да и поддержки Ордена, как я понимаю, мы лишены начисто — когда в городе стоит такой кавардак, нам не выделят в помощь и хромого конюха.
— Это ты зря. Возможностей у нас было побольше, это уж точно, да только и глаза завязаны были. Тогда у нас не было имени.
— А сейчас есть?
— Есть. И тебе оно известно не хуже меня.
— Значит, все-таки он?
— Он, — сказал Макс и тотчас, будто этого момента дожидаясь с самого начала разговора, Петер отозвался из другого конца комнаты: «Он!».
— Вы его не знаете, — сказал я раздраженно, но раздражение это не было обычным, оно отозвалось зудом предплечий и ноющим ощущением в грудине. Беспомощное раздражение, задавленное в зачатке. — Не могу сказать, что он был мне близок, но мы знали друг друга еще с тех пор, как я попал в Альтштадт. Он был лучшим жандармом из всех, что мне доводилось видеть. А я поработал с этой серой братией изрядно, и он был единственным, не говорившим за моей спиной!
На самом деле я не так уж много знал о человеке по имени Антон Кречмер. Наша с ним работа не располагала к обоюдному проникновению в душу, равно как и к откровенным беседам. Он был жандармом — из того сорта, который то ли с ненавистью, то ли с завистью называют «проклятыми ищейками» — я был тоттмейстером, человеком с неприятным лицом, который приходит на запах трупа. Мы были двумя стервятниками большого города, чем-то схожими, но внутренне различными, и наша схожесть объяснялась лишь принадлежностью к смежным видам питающихся падалью хищников. Антон работал почти всегда молча, с холодной и отрешенной брезгливостью военного хирурга-лебенсмейстера, ковыряющегося в гноящейся ране. Говорить он предпочитал только по существу, оттого каждое его слово было ценно. Я тоже не славился любовью к болтовне, быть может поэтому мы с первого дня почувствовали некоторую взаимную симпатию.
Антон Кречмер не был богат, а среди его предков не водилось обладателей гербов. Он родился в Альтштадте, здесь же и провел большую часть своей жизни, отмерившей к этому дню порядком за четыре десятка лет. Когда началась французская кампания, ушел добровольно на фронт, в инфантерию, фузильером. Как и все мы, мерз во французских болотах, грыз смерзшиеся конские потроха, ходил в штыковую. В те годы судьба не баловала солдат императора. Где-то под Мозелем его нашла французская пуля, но Кречмер отделался парой месяцев госпиталя, сохранив с тех пор легкую, едва заметную хромоту на левую ногу. К концу войны он уже был фельдфебелем и, зная его, я мог поручиться, что лучшего фельдфебеля в их полку и быть не могло. Заработал две или три медали, которые не любил упоминать, не чета тем безделушкам, что звенели на моем мундире — «В память столетия императора Леопольда II» и тому подобное. Семьи у него не было, он, казалось, и не торопился ею обзаводиться. Приятели? Товарищи? Я их не знал. Но мне казалось, что если они и существовали, их число должно быть очень невелико.
Он называл меня по имени, но без тени фамильярности. Напротив, в его голосе всегда чувствовалось уважение. «Заходите, Курт!». «Мы только вас и ждали!». «Приступим, если вы не против?». В царстве мертвых из нас получились неплохие компаньоны, хотя наши силы и сама их природа значительно различались. Помню, как он подошел ко мне однажды, когда на дворе стояла осень, и сказал, как бы между прочим: «Знаете, порядки в наше время уже не те. Что улицы — в конце концов, мертвецов на них находили еще тогда, когда не родились наши прадедушки. Порядка нет даже среди нас. Я слышал, в мертвецкой полицай-президиума один малый вздумал хозяйничать, как голодный хорь. Он там прозектор, имеет некоторый доступ… Снимает с мертвецов все, до чего дотягиваются руки. Перстни, кольца, даже серьги… Мне нет до этого дела, пусть старик святой Петр поминает ему заслуги при оказии, но из-за этого шельмеца страдают наши дела. Черт возьми, это же, в конце концов, улики, не правда ли? Что ни говори, нет порядка среди нас, Курт…»
Он ни о чем не просил, ничего не советовал, но к тому моменту нам частенько уже не требовались слова. Той же ночью я навестил мертвецкую, хотя в книге записей моей фамилии и не осталось. А на следующее утро трясущегося от страха полуседого прозектора выводили и связывали полотенцами его коллеги. Бедняга совершенно тронулся умом, лишь закатывал глаза, издавал горлом бульканье и то и дело тыкал куда-то за спину пальцами, точно отчего-то хотел обратить внимание окружающих на привычных и давно остывших гостей этих стен. «По-моему, вы преувеличиваете, господин Кречмер, — сказал я, когда мы с Антоном свиделись в следующий раз. — По-моему, этот прозектор, про которого вы давеча говорили, не способен на какие-либо преступления в силу ограниченности своего ума. Я видел его, совершенный идиот. Говорят, до сих пор трясется, как в припадке. Уверен, скоро он покинет службу по состоянию здоровья». Он лишь кивнул мне: «Спасибо, Курт. Я вполне доверяю вашему мнению, значит беспокоиться мне, и верно, не о чем».
Однажды и ему довелось оказать мне услугу. Жандармы накрыли логово грабителей, промышлявших по ночам на улицах, меня выдернули из постели на рассвете, чтобы засвидетельствовать картину дележа добычи, завершающим штрихом которой было три бездыханных тела, распластавшихся на полу. Стоило мне поднять первого мертвеца с кинжалом в животе, как я услышал подозрительный шум, и верно — один из недавних покойников уже стоял на ногах, пачкая пол еще горячей кровью. Он определенно не принадлежал к числу моих обычных клиентов: увидев рядом с собой тоттмейстера, да еще и за работой, он схватил валяющийся рядом топор и в следующую секунду снес бы мне голову с плеч, если бы не вмешательство Кречмера. Полицай-гауптман хладнокровно шагнул ему навстречу, не размышляя ни секунды и, когда недавний покойник обернулся на звук, одним движением палаша исправил досадное упущение, предоставив мне образцово-спокойного клиента.
Я в очередной раз попытался представить, как Антон Кречмер, спрятавшись в тени дома, ждет меня, теребя холодные рукояти пистолетов. Ждет, чтобы всадить две пули в грудь — хладнокровно и без рассуждений, в своей обычной манере. И очередная попытка пошла прахом. Я не мог представить Кречмера убийцей.
— Мы работали вместе, — только и выдавил я.
Макс с Петером молча наблюдали за мной, и это внимание двух пар глаз было неприятно.
— Да, работали, — сказал Макс. — И ты прекрасно знаешь, насколько скрытен он был. Тебе приходилось бывать у него дома? Нет? Бьюсь об заклад, в этом городе нет ни единого человека, которому бы это удалось. Пока вы работали, он присматривался к тебе. Кречмер не из тех людей, что делают что-то наобум. Он подбирает, присматривается, выверяет… Ему нужно было узнать о тоттмейстерах все, что только возможно — и он узнал, наблюдая за тобой не один год. Ему нужен был козел отпущения — и по тебе уже плачет смолой веревка. Изящно и быстро. Весьма в его духе.
— Брось. Ты хоть представляешь, что будет, если ты заявишься в полицай-президиум и провозгласишь, что разыскиваемый убийца-тоттмейстер невиновен, а судить надо верного слугу императора по жандармскому ведомству Антона Кречмера? Тебе не стоит надеяться даже на кутузку, скорее всего отправят в какой-нибудь отдаленный монастырь, где принято держать юродивых и слабоумных!
— Если ты думаешь, что я так поступлю, ты и верно не в своем уме, — несколько обижено заявил Макс. — Вздор какой! Нет, Шутник, мы отыграем партию посложнее. И, уверен, эндшпиль будет наш всецело.
— И что же ты надумал делать?
— О, прежде всего я вернусь в Альтштадт и устрою встречу с господином Кречмером. Это не так уж и сложно. И скажу ему… Интересно? Да, скажу ему, что мой друг и его знакомый, разыскиваемый властями тоттмейстер Курт Корф, обитает ныне на некотором удалении от города, и назову ему точный адрес твоей теперешней резиденции.
