Ступеньки в подвал тяжко вздохнули, и Бабадуров, пригнув широкую голову, спустился, сразу занял все свободное от мешков и бочек пространство — даже парню пришлось потесниться и он вклинился в щель меж двух длинных ящиков.
Бабадуров наклонился над Петром, сронил на плечо голову и снова прищурил левый глаз, а кривым уставился в стенку.
— Не шибко я тебя, бедолага, зашиб-то? Ты уж извиняй за любезную встречу, дело наше такое, рисковое, лишний раз остеречься не мешает. Тама в уголке мужичок ненужный сидел, никчемный мужичишка, а бояться его надо. Вот и пришлось наресовать картину… Сергей, спусти-ка нам винца да закусочки — ишь, он никак обыгаться не может, — голос у Бабадурова был тихий, домашний, как у отца родного. — Весточку мне про тебя подали, ждал я… Не думал, правда, что столь быстро спроворишься. А теперь излагай всю нужду, какая тебя притащила…
Слушал Бабадуров прижмуря глаз, не перебивая. А дослушав, вздохнул и молчком разлил из пузатого графинчика водку по высоким рюмкам — все это махом Сергей доставил и выставил на краешке топчана, завернув постель, — скривился и выпил, наконец-то открыв прищуренный глаз, который блестел, как у молодого. Отломил кусок рыбного пирога, задумчиво пожевал, причмокивая губами, и аккуратно сплюнул на ладонь чисто обсосанную стерляжью голову. Еще раз налил, опрокинул водку в широко раскрытый рот, окаймленный густым, рыжим волосом бороды и усов, утерся широкой, будто лопата, ладонью и по-бабьи протяжно вздохнул:
— Чует мое сердце, понесут скоро Зубого на тот свет вперед ногами. Это ж только перед смертью такое можно удумать — за древние грехи самому расплачиваться. Ладно, ему виднее. Ты пей, ешь, жирок натягивай, чего потребуется — Сергей сделает. Но без меня отсюда даже шагу не смей делать. Как все узнаю — сам тебя отправлю.
Тяжело поднялся и вышел, еще раз заставив вздохнуть ступеньки.
— Тут вот веревочка есть; коли понадоблюсь, дерни, я колокольчик услышу, — Сергей снял с топчана водку, закуски, составил все это на днище пустой бочки и тоже ушел.
Петр остался один и долго не мог собраться с мыслями. Слишком уж круто и непонятно заворачивалась его судьба. Вгорячах даже прикинул — а не сбежать ли? И тут же усмехнулся над собой — а куда бежать без паспорта? В тайгу, на съеденье зверю?
В конце концов мудро решил, что утро вечера всегда умнее. Навернул подряд две рюмки водки, лениво потеребил пирог и уснул, поудобней уложив на мягкой подушке голову, в которой боль все еще отдавала тупыми толчками.
На следующий день его никто не тревожил и сам он за веревочку, чтобы вызвать Сергея, не дергал, потому как нужды никакой не было. Ворочался на топчане, задремывал, просыпался и, как ни ломал голову, ничего дельного придумать не мог, кроме одного — в его положении ничего не остается, как ждать.
И он терпеливо ждал.
Ночью, уже под утро, пришел Бабадуров. Бросил на колени Петру большой мягкий узел, перехваченный тонким шпагатом, сказал:
— Тут одежда тебе, принарядись. И ступай с утречка к Дюжеву, сообщишь, что гости к нему собираются нынче… Сообщишь — и ко мне опять. Пожалуй, скоро и для тебя новость будет. Большая новость.
А дальше он в подробностях поведал, что один его постоянный посетитель, чиновник городской управы Тетюхин, за немалые деньги подрядил троих лихих молодцов, чтобы они ограбили дюжевский магазин. И еще кое-чем интересуется, но тут Бабадуров не до конца вынюхал.
— Сам-то он, Тетюхин, никто, — рассуждал Бабадуров, — и звать его никак, так — вша на палочке, а денег у него свободных больше как на рюмку водки сроду не водилось, и нате вам — капиталы выкладывает. Не-е-т, нечисто здесь, приспособил его кто-то. У Дюжева ведь до этого и обоз пощипали, и магазин на Ушайке, — стало быть, не случайно все. Думаю, и в тех случаях без Тетюхина не обошлось. Даст Бог, и это проведаем. Для меня на Бочанской улице никаких секретов нету, а на Бочанской про весь город знают.
Трактир Бабадурова, — это уже после Петру стало известно, — находился на самой развеселой и гулящей улице Томска, где одних только домов терпимости штук пять понатыкано было. И народишко сюда стекался самый разный и пестрый, охочий до удовольствий, картежной игры и драк. Время от времени полиция валом прокатывалась по развеселой улице, хватала всех подозрительных, тащила в участок, где с пристрастием допрашивала, и все это время висела над Бочановской целомудренная тишина, но уже через три-четыре дня жизнь вкатывалась в прежнюю колею — на колу мочало, начинай сначала.
И гудели без удержу дома терпимости и трактиры, резали ночь заполошные крики, взблескивала в темноте сталь ножей, а утром зачастую находили уже охолодалые трупы, иные из которых и хоронили неопознанными, потому как ни паспорту, ни роду, ни племени у иных убиенных не было.
Держать трактир на такой улице только при толковой голове возможно. А Бабадуров держал свой уже больше десяти лет и умел ладить как с полицией, так и с пестрым народишком, среди которого и сам проживал в свое время. От того времени и метка, чтобы не забывал, на лбу осталась. Он тут всех знал, как облупленных, и знал, с кем как следует разговор вести: одного уважить, второму пригрозить, перед третьим покланяться, а четвертому, слов не тратя, можно и в харю сразу железным кулаком звездануть, а иной раз, скрепя сердце, и в прямой убыток для себя войти. Бывает, что пропился иной бедолага, трясется, как последний лист на осине перед снегом, и нигде его, даже в самой поганой ночлежке, до порога не допускают. А Бабадуров допустит, велит Сергею опохмелить и горячих щей в миску плеснуть за бесплатно. Выручишь такого в безысходном его положении — он после по гроб жизни благодарен будет, если, конечно, совсем не сопьется с круга. Сколько людей — столько и подходов.
Рано утром, когда Петр вышел из трактира и направился к Дюжеву, Бочановская только еще начинала укладываться спать. Из окон еще долетали несвязные песни, звенела битая посуда и висел истошный крик: «Машка, курва, зарежу тебя за твою измену!» Но все это звучало уже вполсилы, на исходе.
Предупредить Дюжева о разбойном налете Петр успел, даже наполовину открыл свои карты перед Тихоном Трофимовичем, но к задуманной цели ему и шага не удалось сделать: разбойники ушли, а у того, который остался, уже ничего не выспросишь. И на следующий день, после гостеприимной ночевки в дюжевском доме, Петр оставил хозяину записку, а сам снова отправился в трактир к Бабадурову, стараясь быть как можно незаметней на Бочановской улице, чтобы не налететь на ненужное сейчас приключение.
Бабадуров, узнав о том, что произошло в дюжевском доме, только встряхивал рыжей, лохматой головой, как конь гривой, и шлепал себя ладонями по коленям:
