Селкёрк резко повернулся к ней.
– Ага, выкарабкивались. А сколько братьев и сестер вашего отца умерли, не успев встать на ноги?
Мэгги медлила с ответом.
– Четверо из пятерых, – победоносно изрек мистер Селкёрк. – Я это знаю по питманговекому реестру. Не многовато ли, оказал бы я, заплачено за то, чтоб научится выжить. Благодарствуйте за угощение, миссис Драм. – И он с треском поставил стакан на буфет.
Ребята в воскресных черных костюмах гуськом сошли по лестнице. Они были тихие, присмиревшие.
– На завтрак горячие булочки, – объявила мать, но ни у кого из них душа не лежала к еде. Они думали о своей прабабушке, которая глубоко под землей рубила уголь в отравленном забое при свете гниющих рыбьих голов. Мистер Селкёрк отнял у них всю радость дня.
15
Все было как всегда – Сэм это сразу увидел, и, однако же, он был доволен, что явился на парад. Надо показывать, что ты существуешь, – иначе с тобой считаться не будут. Оркестр питманговских углекопов выстроился в верхней части Спортивного поля; вот Уотти Чизхолм, 80-летний углекоп, все еще рубивший уголь, опустил свою перевязанную лентами кирку, и «пурад» начался. Пять или шесть сотен углекопов и их сыновья, а также несколько женщин и девушек, мелькавших то тут, то там, – все, кто еще помнил своих матерей или свое детство, – двинулись вперед под грохот барабана: трубачи берегли легкие до тех пор, пока кортеж не доберется до Нижнего поселка.
Это был день скрытого вызова – день, когда углекопы давали почувствовать свое единство, но делали это без нажима и не очень надеялись, что это им что-то принесет. И все же угроза, что в один прекрасный день они могут слиться в единую массу, чувствовалась всегда. Во главе шествия колыхалось несколько черных полотнищ в память о незабываемых, страшных днях на питманговских шахтах.
ЧЕРНЫЙ ВТОРНИК 1884 ГОДА!Мы никогда не забудем тебя.36 хороших людей ушли из жизни.
Другие полотнища, другие лозунги, и над всем – еле уловимая традиционная атмосфера вызова. Сэму больше всего понравилось полотнище с надписью: «Держись вместе!», но он решил не предлагать своих услуг, чтобы нести его, боясь перетрудить ноги. Слова на плакате были предельно ясны:
Держись вместеЖиви вместеУмри вместеПобеди вместе
Кое-кто из старых углекопов надел цилиндр – для «достоинства»: в Шотландии уже много лет как не носили их. Сразу за оркестром везли двухтонную бадью с отборным и тщательно вымытым углем – ее преподнесут леди Джейн Тошманго в Брамби-Холле; по издавна установившемуся обычаю так принято было платить за пользование парком, пожалованным леди Джейн углекопам для отдыха, а также за пользование колодцами и насосами.
С годами церемония усовершенствовалась. Хозяевам вручат уголь, и хозяева милостиво примут его, а потом с лужайки перед Брамби-Холлом стянут парусину, и из-под нее появятся стогаллоновые бочки лучшего шотландского эля, украшенные лентами, и горы коробок со сластями для работающих на шахте девчонок, и зазвучит на лужайке песня углекопов:
Ура, ребята, лорду Пиманго,Пускай у нас он здравствует вовеки!..Но в День освобожденья все доброДавайте поровну разделим, человеки!..[24]
Из бочек вытащат затычки, вставят краны, брызнет эль, и вот уже открылся праздник. Мистер Селкёрк говорил, что тут его начинает тошнить: если раньше в воздухе и попахивало вызовом, то теперь – все, конец. Роб-Рой, естественно, не появлялся. В конечном счете верх всегда одерживал лейрд: мужики любят пиво.
После первого торжественного тоста бочки грузили на специально приготовленную вагонетку и тащили ее вверх, на пустошь, чтобы углекопы не располагались на лужайке, а пировали там, где им положено. Иные еще на лужайке начинали сбрасывать с себя пиджаки и снимать галстуки.
– Теперь ты сам видел, что она приняла уголь, – сказал Сэм Йэну. – Видел собственными глазами. Это, милый мой, все равно, что подписать контракт.
Йэн молчал. Если ты вообще никому не веришь, как можно верить собственным глазам?
– Нет, тут все ясно. Нельзя же взять уголь и отобрать потом пустошь. Это уж, дорогой мой, закон. О, господи! – вдруг перебил сам себя Сэм. – Смотри-ка!
Даже отсюда, с Тропы углекопов, с расстояния в четверть мили, заметно было что-то неладное. По давно сложившейся традиции, как и в церкви, верхняки устраивались все вместе в одной части пустоши, а низовики – в другой. Позже они будут вместе состязаться в играх, но сидеть, есть и беседовать вместе не будут. Мэгги Камерон расположилась в той части пустоши, где обычно сидели верхняки, и подле нее, футов на пятьдесят вокруг, – ни души: никто не расстелил одеяла, не поставил корзины с ленчем. Это уже был плевок при всех. Она сидела совсем одна среди зеленого островка, и зелень эта казалась зеленой раной на застеленном одеялами склоне пустоши.
– Расстелитесь вокруг, – приказала сыновьям Мэгги.
– Не волнуйся, все они будут тут, возле нас, еще до конца дня, – сказал Сэм. – Победители побеждают во всем.
Она не поняла, о чем это он.
Это был ленч, какого у них еще никогда не было. Холодные жареные цыплята и упитанный шотландский тетерев – никто и не видел, как она их зажарила. Бутылки с лимонадом и с лаймовым напитком – когда мальчишки подносили их к губам, жидкость искрилась пузырьками на солнце. Они видели, как другие семьи с завистью поглядывают на них. Жители Питманго при удаче и благополучии раскошеливались на бутылку содовой воды или шипучки разве что к Новому году. А у них были коробки с киркэлдийскими пряниками (говорят, они лучшие в мире), поджаренные хлебцы, и горячие булочки, и лепешки, смазанные медом; лимонный торт с безе – безе белоснежное, пышное – и, наконец, песочное печенье, и все это запивалось оранжадом.
– Кого это ты, мама, решила удивить? – спросил Сэм.
– Всех. А что тут плохого?
– Ничего, – сказал он не очень уверенно, а потом подумал: да кто он, собственно, такой, чтобы осуждать ее после того, что он сам задумал.
К ним подошла Сара, смущенная и такая нелепая в своей форме музыканта духового оркестра. Она там была единственной женщиной.
– Очень ты хорошо играла, – оказал ей отец, – особенно в «Шотландских колокольчиках». Громче всех, и флейта у тебя звучала так чисто, ясно, так музыкально.
«Вот оно опять – всех мы лучше», – подумал Сэм.
– Уолтер Боун и его семья предлагают перейти к ним и сесть всем вместе, – сказала Сара.
– Вот как? А почему бы им не прийти к нам и не сесть с нами? – спросила ее мать. На этом все и кончилось.
В эту минуту на другой стороне пустоши раздались крики «ура». Это открыли новые бочки с элем, и Джемми – уж такого-то Джемми никогда не упустит! – кинулся бегом туда с двумя кувшинами и встал в очередь. Вернулся он с элем, хоть и теплым, но все еще пенившимся и хорошим на вкус. Вокруг них люди пили и ели картофельный салат, сладкие пироги и кексы, а потом все повалились на прохладную колючую траву и уставились на облака, прислушиваясь к гудению жизни на пустоши; постепенно один за другим – за исключением Сэма, который не притронулся к элю, а съел лишь кусочек цыпленка да два-три пирожка и запил лимонадом, – все они заснули, даже его мать, заснули на солнце.
В четыре часа все, кто спал на пустоши, проснулись. Никакого специального сигнала подано не было – просто люди проснулись, точно в крови у них тикали часы, отмечавшие время в Питманго. Они поднялись на ноги и принялись убирать остатки пиршества, корзинки и плетенки, освобождая место для бегунов; с Брамби-Хилла прибыл мистер Брозкок, грузный и торжественный, верхом на свом коне, а за ним на рессорной двуколке прибыли призы для победителей. Хотя призы были дарованы лордом и леди Файф, распоряжался ими Брозкок. Он раздавал графское добро с таким видом, точно из своего кармана одаривал победителей.
Все шло, как было задумано Сэмом, если знать его замысел. Недели, проведенные в тренировках, сделали его стройным и гибким, тогда как у остальных участников тело было покорежено шахтой, мускулы неравномерно развиты. Словом, – камень и жижа. Напичкав себя едой и накачавшись добрым элем, они готовили свой дух к состязаниям, а Сэм духовно был давно готов к ним, и желудок у него был пустой.
Результаты забега на сто метров не явились ни для кого неожиданностью. Последние несколько лет Сэм и Бобби Бегг пробегали эту дистанцию голова в голову; удивило всех то, как легко Сэм на этот раз выиграл: он оторвался от остальных лишь у самого финиша и дышал почти ровно.
– Хорошо ты, малый, пробежал. Как зовут?
Сэм сказал.
– Камерон, – повторил Брозкок жене. – Вечно эти Камероны, черт бы их побрал, вечно вытворяют что-то, и чаще – плохое.
Он высоко поднял десятишиллинговую бумажку. Толпа разразилась рукоплесканиями.
– Целый день надо корпеть в шахте за такую бумажку, малый. Повезло тебе!
