су
хость во рту и мозг, слов
но бы очи
щается от вин
ных па
ров. Едва открыл дверь в подъезд, в ноздри ударил табачный дым, похоже, от сигарет «Прима», в голове сразу сработало, не меня ли ждут? От удара по голове сумел увернуться, прижавшись к стене. Второй тяжелый удар зацепил плечо, руку. Перепрыгивая через ступени, рванул вверх по лестнице. Снизу крикнули:
— Еще вякнешь в газетенке — уроем!
Пересказал ситуацию Льву Семеновичу, и он, не раздумывая, стал требовать, чтобы Иван написал заявление в милицию.
— Нельзя так оставлять. Я позвоню начальнику РОВД…
Он продолжал жить в том десятилетии, когда звонок из редакции приводил в трепет любого служащего. Поэтому не поверил, что не хотят принять заявление, мотивируя тем, что нет оснований.
— Побоев нет? Нет. А угрозы к делу не пришьешь, — убеждал дежурный. — Я непременно позвоню участковому, пусть поспрашивает жителей подъезда…
С тем и расстались. А потом лейтенант выскочил на крыльцо: «Малявин! Вы удостоверение свое забыли…» Иван сунул в карман удостоверение газеты «Магаданская правда», служившее пропуском почти в любое учреждение, а теперь ставшее никчемным. «Вот тебе и Либерасьон!»
Публикация «Порт — путь в пропасть» резанула по живому. Сотрудники редакции осторожно хвалили, немного завидуя удачливости Малявина, вышедшего на равнину большой российской журналистики. Неожиданно позвонили из прокуратуры, пригласили к помощнику прокурора Зевгирову. Иван ожидал давления, угроз, а Зевгиров, наоборот, хвалил. Попросил поделиться информацией, чтобы начать официальное расследование в порту. Малявин, обнадеженный тем, что прищучат ОАО «Порт», прекратится распродажа оборудования, механизмов, работяги получат давно обещанную зарплату, рассказал всё, что нарыл за последний месяц.
Поэтому ругань бригадира такелажников в телефонную трубку его обескуражила.
— Тебя же просили! — выговорил такелажник без предисловия. — Меня увольняют по статье. Теперь прессуют главного механика и зама в мастерских. Обещал не светить нас, сукин ты сын!
— Так я же хотел помочь…
Бригадир не дослушал, бросил на рычаг трубку телефона.
Лев Семенович зазвал к себе в кабинет. Налил привычно индийского чая, который продолжал доставать по старой дружбе из потаенных орсовских закромов.
— Сушки бери. С маком, как ты любишь. Я тебе советую оформить отпуск…
— Так ноябрь на дворе. Куда я в зиму?
— Куда ни то можно. В Сочи был? Там и в декабре светит солнце…
— Ладно, я подумаю… Где ты покупаешь такие сушки-малютки, я всё полки в продмагах обшарил.
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — пропел бессменный редакционный «Замзамыч», похрустывая сушкой с маком. Рассказал свежий анекдот про радугу на флаге секс-меньшинств, но как-то вяло, без привычного блеска.
Иван не поверил в надвигавшуюся опасность.
В понедельник утром, глядя в обметенное снегом окно, главред попросил написать заявление по собственному желанию.
— Мне жаль… — выдохнул он, оглаживая реденькие волосы на голове и привычно вытягивая губы, словно бы подражая Луи де Фюнесу.
Иван понял, что времена коммунистической цензуры вскоре покажутся детским утренником на фоне тотальной диктатуры региональных властей, когда нагибают и секут за любое отступничество, а за попытку рассказать о Фондах, агентствах, консалтинговых конторах, куда стекаются для отмывки бюджетные деньги, могут банально и просто переехать трехтонным лакированным джипом.
Отец искренне обрадовался. Но не сдержался, во время обеда укорил: «Ванька, что за работа статейки писать! Тут вон рук не хватает. Артель теперь, как целый прииск «Большевик». Я еще год-другой — и отойду от дел. Впрягайся, пока не поздно».
— Так я же в этом не шарю.
— Че ты дубачка из себя строишь! У меня семь классов, а у тебя десять и еще институт. Тут ведь механизмы не главное. Главное люди. Подобрать спецов, настроить их на работу, обеспечить необходимым, включая сменные портянки — это важнее всего.
— Страшновато, честно говоря.
— С бабой тоже по первой страшно, а потом не оттащишь. Так ведь, Машенька?
— Что ты несешь при сыне, охальник! — Она показно сверкнула глазами и ушла на кухню. Вскоре оттуда потянулся такой запах, что они раз за разом косили глаза к дверному проему, где Мария, так и оставшаяся Осиповой, колдовала над тушеным мясом с грибами и рисом.
— Ты же, сынок, колымчанин. Всё на твоих глазах с малолетства. Вспомни, как ты с этим, как его бандеровца… золото мыл в отвалах у старой шахты.
Ивана рассмешила та давняя история. Вспомнил!
Рудник Колово
Отец не перечил, а мать запрещала, и он, потаясь, убегал ранним утром корячиться в старых отвалах, где семь-восемь граммов золота на куб грунта казались настоящим успехом. Хорошо помнил, что приятели, как бы проявляя уважение, первый раз позвали мыть золото в самом начале июня, когда еще лежал снег на вершинах гололобых сопок. Собрались серьезно, всё как у взрослых больших мужиков: совковые лопаты, аккуратный проходняк, грохот, ведра и даже лоток. Поначалу упирались, таская тяжелые ведра к грохоту над проходняком, но рядом вдруг появился бурундук — смешной и юркий. Потом нашли кусок кварца, похожий на самородок, с вкраплениями перлита. Потом пробился по склону ручей и начал падать водопадом на вскрытый бульдозерами склон сопки, завлекая брызгами, подсвеченными лучами солнца, и его требовалось срочно перегородить. Потом долго задиристо спорили, где лучше брать грунт. Прыгали с места на место, таская весь инструмент, рыли в отвалах и под склоном сопки. Очень старались и на второй день, и на пятый, но бляшки золота почему-то плохо оседали на ковриках проходняка.
Отец Кольки Ветрова доработал отмытый шлих и сдал в золотоприемную кассу. Вышло на девять рублей двадцать копеек. Три рубля он забрал себе — «на бутылку», остальное отдал им на конфеты.
Приятели на следующий день собрались на аммоналку, собирать обрезки бикфордова шнура, которые оставались там после взрывников. Занятие увлекательное, особенно если срастить несколько кусков, а на конце приладить банку с марганцовкой и глицериновой смесью… А он не пошел. Сидел на припеке, грел коленки. Подошел Банщик — низкорослый, тщедушный дядька, носивший даже в летнюю пору ватный треух. Поздоровались. По субботам отец водил в котельную помыться в душе, и Банщик угрюмовато-печальный, каждый раз говорил: «Аркаша, побачь, шоб не дурыл хлопиц».
Одни говорили про него, что чистил сапоги у Бендеры в четырнадцать лет, другие, что возил в бричке «матку Параску», жену командира банды повстанцев, но получил Банщик по полной — «двадцать пять и пять по рогам».
— Ну и шо, трохи намыли?
Похоже, он видел из окна в котельной, как пацаны таскались с инструментом к старым отвалам. Ваня скривился, даже ничего не ответил, заработанные рубли давно испарились. Предложение вместе мыть золото воспринял, как шутку. А Банщик всё буровил
