Та залилась пунцовой краской.
— Во-первых, вы мне не «тыкайте». А во-вторых, у меня и без вашего кошелька проблем хватает. Зря я все же дала себя уговорить продолжить поездку.
— Слушай, никто не брал твоих вещей, — вмешался грузин. — Сама потеряла или забыла, куда положила. Иди поищи как следует в другой сумке.
— Я достану твой чемодан, — предложил водитель. — Нам уже пора ехать вообще-то.
Старик оказался прав. Кошелек был найден в чемодане. Бабушка Арамчика скупо извинилась перед нами и оплатила общий счет в кафе.
Несмотря на неприятный инцидент, к границе мы приехали сплоченные. Наш маленький отряд прошел проверку, среди нас никто не оказался вором. Стояла глубокая ночь, и мы весело болтали в очереди. Старик травил байки, а бабушка Арамчика и молодая жена так заразительно смеялись, что пограничники сделали замечание нашей почти подружившейся компании.
Оказавшись в Грузии, все пассажиры быстро заснули. Я открыл глаза, когда начинало светать и уже можно было разглядеть величественные пейзажи, открывающиеся со всех сторон Военно-Грузинской дороги. Нас встречали заснеженные горы и восходящее солнце — и ни души. В миг куда-то рассосались все машины с пограничного пункта, мы ехали по дороге почти одни. Было тихо и торжественно. Желание спать еще не оставило меня полностью, поэтому я периодически проваливался в дрему. Как мигающий светофор, то включался, то гас. Из-за этого увиденное в мире грез и увиденное за окном слипалось в общую сюрреалистическую историю, и теперь наше путешествие еще больше походило на миф. Мы петляли серпантином между диких гор, покрытых снегом, и казалось, что были последними выжившими из рода человеческого. В этот ранний час все встречающиеся у дороги отели и кафе выглядели давно покинутыми людьми. Это было великолепно, по-настоящему катарсически, как из постапокалиптического фильма. Нет, мои попутчики вряд ли понимали, в какое они попали действо. Но что-то особое все же, должно быть, проникло в их предрассветную дрему, поскольку лица спящих в этот момент выглядели необыкновенно одухотворенными. Жаль, они не могли видеть самих себя.
А внизу — сочная зелень холмов и пронзительная голубизна реки.
Мы как-то быстро доехали до Тбилиси, и наш «дилижанс» распался. Собственно, дальше, в Ереван, поехали лишь Арамчик со своей бабушкой, остальные пассажиры вышли в разных частях города.
Словно продолжением нашей дорожной эпопеи стал спектакль «Рамона» в Театре марионеток Резо Габриадзе. И там тоже была тема дороги — такая же торжественная и трагикомичная, как и наше путешествие, затягивающая, как тот серпантин, по которому мы петляли в горах.
На представлении было таинство, была загадка, то, что невероятно трогало и смешило. Это было цельно. Это полностью поглощало, и хотелось еще и еще.
И я захотел похожего эффекта для нашего Дворца. Только так он смог бы стать чем-то большим, чем просто Центр дополнительного образования.
Я понял, что нам нужен сюжет или сюжеты, в которые были бы красиво вписаны наши программы. Ведь Дворец — что это, как не шкатулка, ларец, табакерка, где хранятся самые невероятные истории. И у нас было все, чтобы эти истории ожили. У нас был театр, была библиотека, были музеи, студии. Само здание Дворца было пропитано историей, и его стены многое могли рассказать. Я чувствовал, что это желание превращения сильно объединяет нас с прежним начальником методотдела. Более того, странным образом я ощущал на себе обязательство завершить то, что, как мне казалось, хотел осуществить он. Это было сродни тому, как будто бы я лично пообещал ему — своему другу — это сделать.
Глава XXV, в которой начальник методотдела рассуждает о сложной природе профессии методиста
Раньше я с некоторым презрением относился к тем, кто зовется методистом. Ведь всем известно, что методисты — бесполезные люди, для кого суть работы в бумагах, которые хорошо если на двадцать процентов отражают реальность. Там сплошная ложь и сплошные ошибки. Да плюс ко всему никто не понимает, для чего нужны эти методисты, и получается, что они всегда работают как бы для себя, так как только они одни и понимают значимость своего труда. Ну, может быть, еще всякого рода проверяющие, но ведь и те мало вчитываются в груды текста — больше смотрят на его наличие или на какие-то отдельные пункты. Учитывая, что в нынешний век многие документы, не облекаясь плотью, так и остаются в виртуальном пространстве, вопрос об осязаемости результата методического труда становится не таким уж и праздным. В конце концов, для кого-то это просто слова, ценность которых вовсе не очевидна.
И мне поначалу мучительно не хватало действия. Я не хотел быть вспомогательным, я привык быть главным. А тут так случилось, что я стал бесполезным человеком. Наверное, когда однажды ты открываешь свою ненужность в каком-то одном деле, то готов стать еще ненужнее в другом и во всех последующих случаях.
Быть методистом, пусть даже самым главным, то есть начальником, разумеется, никогда не являлось моей целью. Так уж вышло. И я принял то дело, которое раньше презирал, но так и не смог стать его типичным представителем, какими были Максим Петрович, Таня или Зина. В этом смысле я был абсолютной подделкой или засланным агентом. Мне были мучительно скучны составления всяких реестров, расписаний, подсчет часов, написание бюрократических отчетов, справок и ответов на запросы… Кстати, все это не имеет ничего общего с подлинной методической работой. Разумеется, без этого обойтись нельзя, но относиться к такой рутине как к основному важному делу совершенно недопустимо. В противном случае методотдел осядет невзрачным осадком, уподобится жадному упырю-паразиту на здоровом теле. Так зачастую и происходит, отчего неловкость и стеснение.
Нет, ну правда, какой-нибудь «проектный офис» на первый взгляд звучит гораздо более модно, чем «методотдел». Однако если поскрести пальцем… Если поскрести, то будет как минимум то же самое или даже много хуже. Но поверхностный ум не способен это понять. Он не может отличить основательность от создания непродолжительного эффекта и потому стыдится такого, как ему кажется, невзрачного названия, а самого же методиста с легкостью переименовывает в более благородного «методолога». Правда, и методисты в том виде, в каком существует подавляющая часть этой братии, приложили немало усилий, чтобы ими не хотели становиться.
Я как какой-нибудь еврей-антисемит во многом превратился в методиста-антиметодиста. Со временем я особенно стал непримирим в вопросе разрыва между написанным и реализуемым. Всякий формализм для меня превратился в нечто ненавистное, при сохранении понимания того, что методотдел призван выдавать «дисциплинированные» тексты.
Методист — это тот, кто знает, как делать. Но кто же знает, как надо на самом деле?
В Америке у методистов есть целая церковь, своя церковь. Они, конечно, другие методисты, но, в сущности, между нами нет никакой разницы, как и между всеми людьми вообще. Хотя нет, все же некоторое различие есть. Те методисты идут по проложенному пути, а мы вынуждены зачастую прокладывать его сами. Получается, что мы даже больше боговдохновлены миссионерской идеей вести за собой паству. Если вдуматься, мы — более религиозны, чем те, равно как и преступны, поскольку берем на себя слишком много, а значит, преисполнены гордыни.
Наверное, из-за высокомерия, взращенного необходимостью постоянно оценивать, судить, исправлять, делать замечания, жизнь методиста сера и уныла. Это расплата за забытое сократовское «Я знаю, что ничего не знаю». Безусловно, такая жизнь — наказание, и прощенный методист, чтобы обрести крылья, обязательно должен быть расхристан на манер есенинского бродяги. Но это могут сделать лишь жалкие единицы, и посему методическое племя в массе своей обречено оставаться покалеченным. А вот когда настанет час этих самых расхристанных методистов, тогда многое действительно изменится — может быть, даже судьбы всего человечества! И тогда методисты станут архитекторами нового мира, главным свойством которого окажется проточность.
