Таня
Как ни странно, несмотря на хорошие отношения, я мало знал о том, чем живет Таня. Общительная, но при этом довольно скрытная, она всегда держала все в себе. Наверное, именно поэтому многие во Дворце делились с ней сокровенным. Много раз я наблюдал, как очередной звонок заставлял ее выходить из кабинета, чтобы выслушать еще одну тираду. Бывало, что Агнесса Карловна, Аннушка или Инга Кузьминична на минутку заходили к нам в отдел, чтобы пошептаться с Таней на балконе. Я уже молчу про Риту, которая так и норовила вытащить с собой покурить Бережную. При этом сильнее всего меня раздражало, что Таня разрешала всем подряд садиться себе на уши. «Да живи ты уже своей жизнью, в самом деле», — мысленно обращался я к ней, надеясь, что моя беспроводная «телеграмма» каким-то образом проникнет ей в голову. Порой, когда мы оставались в кабинете одни, я подначивал ее быть бойчее и смело отшивать от себя ненужные беседы-прилипалы. Таня в ответ мурзилась и не делала из этого ровным счетом никаких выводов.
Мне ничего не было известно о личной жизни Тани. Она редко делилась тем, как проводит выходные дни, какое смотрит кино и что читает. Парадокс — мы часто болтали просто так обо все на свете, но она очень скупо делилась информацией о себе.
Таня была хорошим педагогом. По базовому образованию они с Ритой, ее однокурсницей, были учителями начальных классов, но ни та, ни другая никогда не работали в школе и, получив дополнительное образование, устроились во Дворец педагогами, а затем перешли в методотдел. Таню слушались и любили дети. Она обладала огромным терпением. Пожалуй, до этого времени я не встречал столь терпеливого человека. Даже самому непонятливому ребенку или коллеге она могла объяснять одну и ту же вещь по десять раз, не повышая голоса. Работу за компьютером Бережная выполняла медленно, но зато добротно. К критике Таня относилась спокойно, что служило мне утешительным призом за упрямство Максима Петровича и Зины.
Бережная росла в многодетной семье. Жили они очень скромно где-то в глухой провинции, но родители старались дать своим детям самое лучшее.
— Помните, такой был советский фильм: «Однажды двадцать лет спустя» с Гундаревой? — как-то спросила Таня в ответ на мои расспросы о ее детстве. — Это похоже на нашу семью. Нас, детей, конечно, было гораздо меньше, чем в кино, — всего пятеро, но по духу все очень близко.
Больше Бережная о своем детстве ничего не рассказывала.
Как водится, о ее мечте я узнал совершенно случайно.
Однажды в отделе по какому-то поводу я рассказал о своей поездке в Париж, состоявшейся несколько лет назад. Все, разумеется, тут же принялись задавать вопросы, но особенно оживилась Таня. Впоследствии она как бы невзначай бросала мне очередной вопрос «про Париж». Я сразу понял, что ей ужасно хочется там побывать, но и представить не мог, что она с сестрой копит деньги, чтобы организовать недельную поездку для всей большой семьи.
Рита
Рита всегда витала в облаках. Что-то из своих «мечт» она озвучивала, но это были не мечты, а всего лишь неотфильтрованные мысли, и они не задерживались надолго в ее беспокойной головке. Поначалу я задавался вопросом, способна ли она на нечто более основательное, чем спонтанные, пусть и не безынтересные высказывания?
За всеми ее ужимками, псевдозаиканием и невнятным голосом я не понимал, какая она настоящая. В целом, мы хорошо с ней ладили, но мне казалось, что Кайсина воспринимает меня больше как мужчину, а не как начальника, и даже что-то напридумывала себе по этому поводу. Это заставляло ее немного смущаться меня, когда мы оставались наедине.
Рита была не очень внятной и убедительной как педагог, но смогла проявить свои аналитические способности, став методистом. Все исследования во Дворце по оценке качества реализации программ проводила именно она. Таня и Петя помогали ей обрабатывать данные, после чего Рита давала им первичную интерпретацию. Правда, по рассеянности она могла что-то упустить, и тогда, жутко краснея и извиняясь, все переделывала заново.
Настоящей Рита была только во время наших совместных походов на море, когда, подобно русалке, выходила на берег для того, чтобы спрыгнуть с пирса обратно в воду. Однако всего этого было недостаточно, чтобы понять, о чем мечтает Рита. Каждый во Дворце не раздумывая сказал бы, что Кайсина мечтает о настоящей любви. И мое удивление было огромным, когда я узнал, что это не так.
Рита часто оставалась допоздна на работе, объясняя это желанием усовершенствовать содержание своих занятий. Я не любил, когда методисты засиживались в кабинете дольше меня, но приходилось с этим мириться. В самом деле, не сидеть же мне только из-за этого дополнительные полтора-два часа. Один раз я не устоял от соблазна посмотреть, что она там читает по вечерам. Я замечал книги на ее столе и раньше, но Рита всегда отвечала про них уклончиво, и я был уверен, что она мне врет. А тут Кайсина вышла покурить на балкон, предоставив мне возможность выяснить все самому. Оказалось, что на столе лежали учебники и атласы по медицине. Всю дорогу домой я думал над этим. Единственное, что пришло в голову, — Рита чем-то больна или болен кто-то из ее близких. Может, заболела ее бабка? Рита жила в квартире бабушки, которая надолго уезжала из Ялты в Севастополь, чтобы нянчить внука. Пропадала там бо́льшую часть года на протяжении последних двух с половиной лет, и Рита в полной мере ощущала себя хозяйкой ухоженной двухкомнатной квартиры.
Спустя какое-то время я вновь заметил медицинскую литературу на столе у Риты и спросил:
— Зачем вам это?
Рита немного смутилась.
— Я хочу… Я хотела поступить в медицинский, чтобы изучать клиническую психологию… — сказала она и после небольшой паузы добавила: — Наверняка уже поздно… Я, конечно, никуда не поступлю, но мне нравится ковыряться в этом.
Не помню точно, что я сказал в ответ. Смысл моих слов сводился к вопросу, почему она никогда не предлагала открыть во Дворце студию, связанную с медицинской тематикой? Почему, имея возможность быть услышанной, она никогда не предлагала ничего подобного? На это Рита лишь пожимала плечами.
Зина
Зина Дрозд была самым серьезным человеком в отделе. Ее занятия с детьми были безупречными в плане методики, а программы и методические рекомендации самыми выверенными. К коллегам, которые вели прикладные студии, Зина относилась несколько высокомерно, считая все это пустыми бирюльками. Она мнила себя единственным человеком во Дворце, кто может выдать качественный продукт. Ее снобизм, кстати, имел определенную почву. Зина действительно отличалась начитанностью; она одна (естественно, кроме меня) могла написать научную статью в профессиональный журнал и успешно выступить на конференции, правда последнее не любила. Она вообще не любила всякую публичность, потому что по своей природе была больше именно методистом, чем педагогом. Ей, как и Максиму Петровичу, нравилась роль наставника, чтобы можно было кому-нибудь начеркать в тексте и, вернув его на переделку, еще долго возмущаться в отделе бестолковостью автора. Впрочем, в отличие от Агарева, Зина предпочитала не ввязываться в открытый конфликт. Когда она гневалась или обижалась на кого-либо, то просто молчала, и от этого веяло таким холодом, что действовало лучше любого огненного слова. А еще, когда у нее случалось плохое настроение, она использовала малейший повод, чтобы разразиться хохотом. И чем громче она смеялась, тем сильнее была рассержена. Это было странно, но мы привыкли.
Патологическая обидчивость Зины приводила лишь к кратковременным дружбам. Со временем ее общение с другими нашими методистами свелось к минимуму. Это не касалось Агарева, которому она выказывала нарочитое уважение, не упуская тем не менее возможности периодически обижаться и на него тоже.
О чем мечтала Зина Дрозд? Этот вопрос для меня полностью так и не разрешился, однако все же об одном из ее увлечений мне удалось узнать.
