Я стал его шутом, когда он еще не был королем. Мне нужен был якорь, чтоб закрепить на нем кидаемую волнами ладью моей молодой, но уже подвергнутой дьяволом и богом суровым испытаниям жизни. И я хочу теперь сказать, что все это я увидел у нас в стране, которая была полна такого изумительного обаяния в своей истерзанной красе, когда я вернулся из Италии на родину.
В одном письме всего не перечтешь. Может быть, остановлюсь где-нибудь посредине и продолжу завтра, а не то — так через месяц. Но написать я должен: я хочу восславить своего государя перед слушателем, который умеет слушать.
Я поступил на службу к своему государю как раз в ту пору, когда наша пережившая тяжкие испытания страна начала сладко потягиваться, как выздоравливающий после долгой болезни. Ах, удивительно было смотреть на королевство, которое за сто лет перед тем Карл IV разукрасил всеми бесценными созданиями светского и духовного искусства! Это была страна развалин. И эту страну населял народ, недавно бившийся не на живот, а на смерть за правду божью.
Отец Никколо, у нас тоже были и есть свои мученики. Но впервые за всю историю, с самого сотворения мира, весь народ целиком, как есть, добровольно и радостно пошел умирать, победить или погибнуть — за правду. И пусть даже вы эту его правду отвергаете, пусть и я, сын и внук божьих воинов, не имею внутри себя мерила, чтоб эту правду измерить, правда эта была такая железная, что перепахала лицо нашей земли и всех нас, здесь живущих и дышащих. И перед этой правдой склонились и епископ Филиберт, и Питер Пэйн, правда эта захватила, как я слышал, и епископа сиенского и — любим мы ее или ненавидим — укоренилась на веки вечные в нас.
Ибо, дорогой преподобный отец, правда эта явлена простым и бедным за их простоту и бедность, и это правда — против врага души и тела, против дьявола и слуг его на земле, которые суть творящие симонию, развратные служители духовные, богачи за пышной трапезой, клятвопреступные короли и антихристы в парче и мантиях. Это была борьба против обнаженных грудей и толстых задов публичных женщин, против шелковых подушек, порождающих разврат с обжорством, спесью, завистью и остальными смертными грехами.
Что при таком походе загорятся монастыри и тощие ягодицы монахинь станут поджариваться на кострах, что по улицам будут раскиданы украшенные золотом и киноварью пергаменты, что рудокопы подымут на вилы управляющего монетным двором, а из окон упадут на вздетые копья члены магистрата, — это так же очевидно, как дым, вызванный огнем.
Страна моя только что пережила эту бурю. И решила опять вступить на дорогу мира и покоя. Страна моя должна была забыть многое и кое-кого простить. И вот как раз мой господин — пан Иржик — научил ее забыть многое и простить грешников. В Чехию приехал милый, золотоволосый, кудрявый отрок, родной внук белокурого и розового Зикмунта, который так много лгал и приносил столько клятв, как редкий другой король. И в этом отроке земля, в течение целого отрезка человеческой жизни корчившаяся под пятою воинов, увидела надежду на зелень лугов, на золото жатвы, на новые кровля, на тишину ночи, на пастушью песню, на благоуханье полных мисок, на шуршанье мягких бархатов и пенящихся кружев.
Когда он приехал, его встретили, как спасителя в Иерусалиме!
Мой господин Иржи встал возле него. Как правитель королевства, как учитель и отец. Так называл его золотоволосый отрок. Вот здесь, где сейчас я сижу и пишу это сообщение о радости чешской земли, на Краловом дворе против костела святого Амвросия и неподалеку от ворот святого Бенедикта, здесь спал целый год правитель земли — под одной сенью со своим юным королем, хотя у него в доме Бочека была красавица жена, пани Йоганка[117], и сам он вовсе не охладел к супружескому ложу.
Зикмунтов внучек покровителя своего, наверно, почитал и по-детски его боялся, однако к чешскому народу так и не почувствовал никакой привязанности. Ох, отец Никколо, хоть бы мы душу свою выворотили наизнанку и тысячу раз присягнули вам, что являемся верными сынами церкви, мы останемся крамольниками и еретиками. Такова наша судьба — судьба тех, кто теснится на самом пупе земли и без устали мыслит о том, как бы сделать этот мир лучшим.
Отрок сидел в Праге год. Правитель Иржи укреплял для него королевскую власть. По выражению епископа Энея Сильвия, волк лежал с агнцем и барс с львенком. Но король не любил ни волков, ни барсов и только думал о том, как бы поскорей вон из гуситской Праги. Не помогло и то, что, по настоянию самого Иржика, золотоволосый отрок Ладислав в страстной четверг переехал в кремль, чтоб быть ближе к святому Виту и его капитулу. Король Ладислав не нашел ничего для себя приятного в еретиках и их набожности. Ему был противен магистр Рокицана, красноречием которого когда-то наслаждался сам Базельский собор.
Отрок предпочел переселиться туда, где не спорят о каких-то там нелепых компактатах и народ не делится на правоверных христиан и «гусаков»… Король Ладислав отправился в Австрию и Венгрию.
Не буду излагать тебе, сударь, историю королевства за время Иржикова правления, в царствование отсутствовавшего короля Ладислава. Страна расцвела, раны ее быстро зажили. Росой и бальзамом была для нее сладкая мудрость Иржикова.
Я был его шут… Это значит, имел право сидеть в оконной нише, когда он сидел со своими советниками посреди залы, за столом. Имел право войти к нему, перед тем как он ляжет спать, и спросить его, почему он хмурится. Имел право говорить ему то, что мне нравится, — то есть правду. И говорил эту правду в виде шутки. Иржик редко смеялся. И никогда не смеялся злорадно. Побежденного врага жалел, даже казня. Сокрушался, что не сумел убедить его словами и вынужден карать при помощи стали.
Запутаны были судьбы соседних с Чехией стран в те годы. В Австрии и Венгрии пришли к власти правители и наместники несовершеннолетнего короля[118], коварством и силой добившиеся благосклонности Погробека. А тот милый мальчик отведывал между тем нежной сладости женщин и сурового наслаждения властью.
— Ты не побоишься съездить в Будин?[119] — спросил меня мой государь однажды утром, в феврале 1457 года. — На дворе снег, и на Мораве, среди холмов, будет сильно вьюжить. Ниже, в Венгрии, погода тише, но придется переезжать Дунай по льду. Я хочу послать тайное послание королю. Мои заботы о нем и о королевстве день ото дня становятся все тяжелее. С тобой поедут два конника. Коли встретитесь с людьми воеводы Искры, напомни ему, кем был твой отец и за что он отдал жизнь. Вы доедете благополучно…
Мы пустились в путь на добрых конях. Кто ездил из Зальцбурга в Тренто, тот не побоится Иглавы[120], не испугается ни Остржигома[121], ни Будина.
Но доехали мы до Будина не так, как я ожидал. Страна была ощерена. Перед чужеземными всадниками — все ворота на запор. Только угрозами добивались мы похлебки и приюта на ночь у запуганных крестьян.
— Гуниади Лайош[122] мертв, — услышали мы на постоялом дворе в Остржигоме.
Победитель рыжей немецкой лисицы Удальриха Цельского, Гуннади Лайош, убивший Цельского в Белграде, прежде чем тот успел осуществить свое намерение — избавиться в лице Гуниади от противника в борьбе за Погробека, витязь Лайош — мертв!
И смерть его вызвана кудрявым мальчонкой!
Одной рукой он с помощью Гуниади избавился от австрийского опекуна в лице Удальриха Цельского, а другой — схватил и поверг под будинским кремлем победоносного, солнечного валаха Лайоша… Горе!
Ах ты, Зикмунтов внучек, ишь как себя оказал! Двух правителей, двух опекунов послал к дьяволу! Австрия, Венгрия… А от третьего я тебе из Чехии послание везу, я, шут твоего еретического «отца», чтоб ты от белых стен Белграда и черных башенных зубцов Будина вернулся в милую Прагу, потому что Прага ждет тебя и приготовила тебе невесту Майдаленку!..[123]
Из Остржигома путь наш лежал вдоль Дуная на юг, по широкой наезженной; дороге, мимо заснеженных виноградников и глиняных лачуг. Изредка навстречу попадались всадники, с которыми мы не обменивались приветствиями: в глазах людей был страх.
Ночь была холодная, но снег не падал, и на небе искрились высокие звезды. Усталые, подъехали мы к корчме на дунайском берегу. От замерзшей поверхности Дуная было светло. Мы стали колотить в ворота. Открыл корчмарь. Из помещения повалил пар, и мы минуту стояли как в тумане. Потом увидели вокруг стола — несколько человек в роскошных одеждах, с венгерскими черными плащами через плечо. При виде нас все замолчали. Послышался только женский вскрик. За столом сидел, держа на коленях голую цыганку, юноша в золотых кудрях…
Мои провожатые, так же как и я сам, сразу узнали короля Ладислава. Они упали на колени. Я же произнес следующее приветствие:
