Когда Гете принес Шешковскому копию просьбы в Ватикан, Шешковский расхохотался.
– Умрешь с этими католиками, – сказал он. – Наши дареному коню норовят заглянуть в зубы, а эти – прямо в зад.
Когда Куракин доложил Екатерине, что Литта ездил в Павловское, Екатерина притворно нахмурилась.
"Все само ложится одно к одному", – подумала царица словами патера Грубера.
В понедельник вечером Джулио снова заехал к патеру Груберу на Лиговский канал.
– Наоборот, – сказал патер Грубер, – непременно ехать к Скавронскому.
Он заботливо перекрестил гостя.
– Клин клином вышибают, – участливо продолжал он. – Но я буду рядом. И если что…
Джулио вскинул глаза.
– Скавронский – член ложи Египетского согласия, – пояснил святой отец. – Я тоже приглашен…
– Если что?… – переспросил Джулио.
– Он помогает братству чем может… – патер уклонился от ответа, но с тревогой поглядел на рыцаря. – А граф Скавронский может много…
– Понятно, – сказал Джулио, опуская глаза.
Ложа египетского согласия была учреждена в Неаполе Джузеппе Бальзамо, графом Калиостро, в 1773 году, сразу же после запрета папы на деятельность Ордена иезуитов. Как патер нимало не удивился приезду Джулио, так Джулио нимало не удивился членству. Скавронский – богач. Таких с одинаковым удовольствием принимают и в ложу, и на ложе. А вот что означало "если что"?
Джулио учили на Мальте, как мирно запугивать жертву.
Добрейший фра Эмилио Фальцон, ученик Месмера20, на лекциях говорил:
– Братья о Христе! Поговорим о мирянине. Самое страшное для мирянина – туман. Смутное марево неизвестности. Что пугает мирянина в неизвестном? То обстоятельство, что оно неизвестно лично ему. Что же в этом жуткого? Жутко то, что оно, возможно, известно другим. Неведомое никому – не страшно никому. Неведомое многим – страшно многим. Неведомое одному – страшно всем.
Рыцари озадаченно переглядывались. Софизмы душки Фальцона были в большой моде. Их было проще запомнить, чем истолковать.
– Запомните, – продолжал милейший фра Фальцон, – явленное могущество есть свидетельство слабости. Намек на могущество – шаг к победе.
– Позвольте, – возражал с задней парты щуплый Дублет. – Разве чудо не есть явленное могущество божества?
– У вас талант естествоиспытателя, – весело отвечал душка Фальцон. – Чудо и есть намек на беспредельную власть Господа. Вы ведь не боитесь чудес? Зато вы боитесь Того, Кто за этим стоит. Впрочем, вы, канцлер, может быть, и не боитесь. А вот мне страшно. – и душка Фальцон истово крестился. – Паралич воли развивается от яда тонко нарезанных намеков, – продолжал Фальцон. – Лучший гарнир – выражение глаз. От этого токсина нет противоядия. Потому что воображение докончит то, чего не успело любопытство. Армагеддон, разразившись, перестает ужасать. Что явлено – то объяснимо. Но ужасен намек на Армагеддон!
И все- таки Джулио вышел от патера Грубера со смутным ощущением тревоги.
50
Весна на Мальте набирала силу. Таких ветров Волконскому не приходилось встречать даже в Бискайском заливе во время нудного двухмесячного перехода из Санкт-Петербурга на Мальту.
Самое неприятное: ветер был теплый и мутный. Микроскопическая пыль из Сахары покрывала тонким слоем все движимое, недвижимое и невидимое на Мальтийском архипелаге. Забиралась в любимый бювар с египетскими папирусами, в постель, в самую душу. Даже боевой арсенал в подвале дома, исправно пополнявшийся Фомой, был покрыт желтой пыльцой.
– Протрите, что ли, – в сердцах говорил Волконский Фоме, проводя пальцем по стволу мортирки, притулившейся в дальнем углу.
– Бесполезно, ваше сия… – отвечал Фома. – Завтра опять наметет.
– Все равно смахните, – брезгливо настаивал Волконский.
В глубине души граф не любил оружия. Ни холодного, ни горячего, ни пищалей, ни фузей. Особенно Дмитрий Михалыч не жаловал ятаганов. Но как раз ятаганами были переполнены все мальтийские лавочки средней руки. И Фома таскал их гремучими связками, а затем усердно чистил углем и страстно дышал на проблески стали.
Единственным видом оружия, достойным мужчины, граф признавал египетскую катапульту. Но приходилось мириться с размерами арсенала и техническим прогрессом.
Фома привозил оружие под видом провианта и, свалив в углу подвала очередную груду, говорил:
– Ваше сия… Нас здеся трое. Ну на хрена нам столько ятаганов?
– Приказ! – таинственно отвечал Волконский. – Чистите, Фома, чистите! В марте – трое, в апреле, глядишь, тридцать трое, а в мае…
– В мае тридцать один, ваше сия…- подсказывал Фома.
В один из случайно безветренных мартовских дней Фома робко постучал в кабинет.
– Привел, ваше сия… – сказал он.
– Хорошенькая? – поднял глаза Волконский и понял: свершилось.
– Ужас, ваше сия… Форменный конь!
– Говорил с ней?
– Дура дурой. Ни слова по-русски, но очень жадная – как велели!
Когда она вошла в кабинет, Волконский плотнее вжался в кресло. "Первое правило вербовки – наглость", – вспомнилось наставление Шешковского.
– Как звать? – вежливо спросил граф по-арабски.
– Гюльбеки, – хрипло ответил конь.
– Почему пошла в потаскухи? – граф плотнее запахнулся в шлафрок.
Гюльбеки смерила графа веселым взглядом.
– А ты почему пошел в послы? – спросила Гюльбеки.
"Второе правило…" – лихорадочно пытался припомнить граф, одновременно усиливаясь представить Гюльбеки в постели. Усилие пропадало даром.
– Вот и я поэтому, – наставительно сказала Гюльбеки.
Сначала Волконского поразили усы. Потом его поразили ноги. Ноги, мощными буграми выпиравшие из шальвар, вызывали мучительное желание потрогать и удостовериться: сделано из натуральной кожи.
"Беда. С кем же она работает? – покусывая губы, думал граф. – Второе правило – проникнуться к вербуемому нелицемерной симпатией", – внезапно осенило графа.
– Да вы присаживайтесь, – сказал он, кисло улыбаясь. – Кофе не хотите?
– Чего? – грубо спросила Гюльбеки.
"Нелицемерной не получится", – тоскливо подумал граф.
– Кофейку? – пояснил он. – По-турецки?
Гюльбеки вдруг молча уселась на ковер, где стояла.
"Третье. Кажется, было третье правило", – вертелось в голове посла.
– Петр! – крикнул он.
В дверь всунулся Фома.
– Петр на улице, ваше сия… Прогуливается на всякий случай…
– Кофе умеешь? – спросил граф. – Принеси бабе кофе. Кофе, – фальшиво улыбаясь, перевел он в адрес дамы.
– А выпить нету? – сказала Гюльбеки.
– Слыхал? – кивнул на девушку Дмитрий Михалыч.
Фома исчез.
– Сколько вам лет? – галантно спросил Волконский. "На кой мне ее возраст?" – тут же подумал он.
– Чего?
– Ну… сколько лун назад вы родились?
– А ты хороший! – сказала Гюльбеки. – Ты, главно, будь попроще. Деньги есть?
"Деньги! – снова осенило Волконского. – "После того как вербующий проникся к вербуемому нелицемерной симпатией, вербующему следует предложить вербуемому денежные знаки".
Граф смерил Гюльбеки оценивающим взглядом.
"Вербуемому-вербующему-вербуемому… – граф изо всех сил старался примерить причастия на действующих лиц. – И как быть, когда сами требуют? Дать или не давать?"
Гюльбеки, глядя прямо перед собою, то есть в область графовых колен, вдруг громко и смачно зевнула.
"Не дам!" – подумал граф.
Зубы Гюльбеки – каждый размером с прокуренный мизинец капитана Ивана Андреевича – вызвали у графа непреодолимое желание оказаться на родине.
Но тут дверь распахнулась, в кабинет вплыл Фома с подносом кофе. И правило четвертое, золотое, нарисовалось перед мысленным взором Волконского, как "мене, мене, текел, упарсин"21: "Сомневаясь – не сомневайся. Полезней дать, чем не дать". Волконский мысленно примерил эту мысль на Гюльбеки и не согласился с Шешковским. Шешковский, однако, подкреплял поразившую учеников мысль доказательством: "Если ты имел возможность дать денег и не дал, то потом можешь пожалеть: зачем не дал? А если дал, то о чем же тут жалеть?" "Как о чем, ваше сия?… – поражался с задней парты Фома. – Очень элементарно: зачем дал?" "Как так?" – поражался в свою очередь Шешковский.
В бюджете начальника службы внешней разведки государевы деньги так гармонично сливались с личными, что вопрос "зачем дал?" давно не посещал Шешковского.
"Взвешено. Отмерено. Поставлена точка", – Волконский потянулся за кошельком.
По уходе Гюльбеки Волконский вызвал Фому.
– Будешь ходить раз в неделю, – сказал он.
– Что так часто? – воспротивился Фома.
– Ну не мне же к ней ходить?
– Пусть тогда Петро…
"Не захочешь сам – посылай шустрика", – вспомнил граф установку завербованной Гюльбеки и улыбнулся.
– Фома, – сказал Волконский, сверля его глазами. – Это личная просьба российского агента Гюльбеки.
Отпустив Фому восвояси, граф спустился в подвал, достал журнал в красном сафьяне и занес данные о вербовке. В аккурат под недельной давности отчетом о памятном вечере на вилле барона Тестаферраты.
