- Н-да... Давят, значит, из области на тебя?
- Интересуются, - неопределенно сказал Кружилин.
Председатель долго тер закаменевшей ладонью о плетеный бок коробка, точно ладонь у него чесалась.
- Ладно, поднажмем. Дорого оно только выйдет, это нажатие. Ну, да, может, бог милостив. Только что заради тебя и поднажму, Поликарп. И то - временно. А вообще-то хлеба сдадим государству ныне хорошо. Урожай славный у нас вышел, видишь... - И старый председатель неуклюже повел вокруг рукой, вздохнул. - Эх, кабы все это рожь была!
Это был старый и больной для всей округи вопрос. В этих местах рожь испокон веков давала урожай в три-четыре раза больше, чем пшеница. До революции местные кулаки сеяли только рожь. Тот же Кафтанов со своих трехсот десятин собирал столько хлеба, что не знал, куда девать его. В иные годы урожаи были настолько обильны, что десятки кафтановских скирд стояли необмолоченными и год и два. Имея постоянно в запасе неограниченное количество хлеба, Кафтанов не увеличивал запашный клин - за глаза было и старых пашен.
После революции и в первые годы коллективизации здесь тоже сеяли почти одну рожь. Но потом вышестоящие организации стали все активнее вмешиваться в размещение зерновых культур. Под их нажимом Кружилину пришлось еще до отъезда в Ойротию несколько потеснить рожь. А сейчас, после возвращения в Шантару, он ужаснулся: посевов ржи во всем районе едва ли наберется тысячи полторы гектаров.
Острые клинья теней уже ползли на пригорок, где стояли Кружилин с Назаровым. Панкрат все тер ладонью о коробок.
- Так как же, Матвеич, посеем на будущий год ржицы-то поболе? - проговорил он тихо. - Ты по весне обещал...
- До будущего года далеко. Там поглядим.
Сперва у Назарова дрогнули спутанные, пропыленные брови, потом скривились обветренные, сухие губы.
- Мы все глядим. Мы все по одной плашке ходим, все оступиться боимся, заговорил он желчно. - А нам между тем дышать не дают. Сколько мы на этой пшенице теряем, а?
Панкрат Назаров выбрасывал слова тяжело, словно бревна на землю кидал, топтался на пыльной дороге грузно и неуклюже.
- Что ты так меня отчитываешь? - невольно повысил голос Кружилин. - Я, что ли, во всем виноват?
- А кто же?! - выкрикнул старый председатель и уже по-недоброму сверкнул глазами. - Полипов, что ли, один? Да Яшка Алейников? И ты тоже. "До будущего года далеко. Там поглядим". Ишь как ты робко!
- У меня тут права маленькие.
- У меня еще меньше! А вот, к примеру, взял да принял тогда Ивана Савельева в колхоз. Попрыгал-попрыгал Яшка Алейников вокруг меня, да с тем и уехал. А я тем самым, может, человеческому стержню в Иване надломиться не дал, выдюжить помог. А ты вот мне не помогаешь.
Последние слова хлестанули Кружилина больно, чуть не до крови, потому что были несправедливыми, обидными.
- Не помогаю? Ну, во-первых, я тут и года еще не живу... - Кружилин волновался и чувствовал, что говорит не то. - Во-вторых, знаешь ли ты, как нас с тобой скрутят, если мы посевные площади пшеницы заменим рожью?
- Может, и скрутят! - выкрикнул председатель. - Но ежели еще бы двое-трое таких нашлись - уже труднее скрутить. Да еще где-то, да еще... Одним словом, как граф Лев Толстой говаривал...
- Кто, кто? - удивился Кружилин.
- Граф Лев Николаевич Толстой. Ты не гляди на меня так, я грамоты небольшой, книги его толстые, до конца мне их сроду не осилить. Но беру иногда в руки. Там в одной книге у него совсем умные слова напечатаны: ежели, говорит, плохие люди объединяются между собой, то и хорошим надо, в этом вся сила и залог. Ну, и так далее. А поскольку хороших людей все ж таки больше... Да не гляди, говорю, эдак на меня.
- А кого ты, Панкрат Григорьевич, к хорошим людям относишь?
- Ну, тебя вот не к шибко плохим.
- Спасибо и на этом. А работников нашего и областного земельных отделов, которые пшеницу сеять заставляют вместо ржи?
- А ты сам-то как об них думаешь? - вместо ответа спросил Назаров.
- Сам? А сам я думаю так, что они совсем не враги Советской власти и тоже ей добра хотят.
Назаров опустил голову, покашливая.
- Не знаю, - наконец проговорил он. - Не знаю. Иван Савельев тоже толковал мне, что и Яшка Алейников, мол, все делает для добра, для Советской власти. Ну, мол, ошибается... Теперь ты вот. Может, ваша и правда. Но когда их, ошибок таких, - сплошь, как волосьев в бороде, а?
- Это плохо, Панкрат. Но что делать? Я тоже много, ох сколько много размышлял об ошибках наших, о всяких несправедливостях: откуда они, почему?
- И до чего же доразмышлялся?
- А вот до чего... Прав я или нет - не знаю, но вот до чего... Власть мы взяли не так давно. Еще на плечах мозоли от винтовочных ремней, можно сказать, не сошли, хотя сейчас снова заставили винтовки носить. Новую жизнь строим ощупью. Пробуем так, пробуем эдак - и глядим, что получается. А разглядишь, поймешь иногда не сразу, не через год, не через два. Люди у власти, у всякой власти - и у большой, и у малой - стоят, понятно, разные. Есть умные, есть поглупее, есть просто глупые. И не сразу увидишь иных, что они глупые. Сколько они до того зла наделают? Но делают неумышленно, сами-то они думают, что добро творят. Что их, стрелять за ошибки? Хотя, конечно, есть и самые настоящие враги народа, враги нашего дела.
- Это понимаем... Куда они делись? Вон Макарка Кафтанов, к примеру. Из тюрьмы, слышно, пришел недавно.
- Ну, это вор просто. Уголовник. Сегодня автолавку с заводской стройплощадки угнали. Его, должно быть, рук дело. Проверяем.
- Иван Савельев говорит - никакой он не вор. То есть вор, но особый. За отца мстит. За все отнятое богатство.
- Да? - прихмурился Кружилин. - Возможно и это. Видишь, как все сложно, запутанно. Или вот нас с тобой взять. Ты меня не к шибко плохим людям относишь. Признаться тебе - я и сам себя сильно плохим не считаю. Но и сильно хорошим тоже. Я что-то делаю в районе, и мне кажется - хорошо делаю, правильно. А может статься, пройдет год-другой - и жизнь покажет: не так уж хорошо и правильно.
Кружилин говорил тихо, не спеша, будто размышлял с собой наедине. Назаров слушал насупившись, и по выражению его лица нельзя было понять, соглашается он с Кружилиным или нет.
- Так что с ошибками - вот так. Вот до этого я и доразмышлялся... Со временем их будет все меньше, потому что научимся хозяйствовать как положено.
- Много можно бы и сейчас не делать. С пшеницей этой, например, - упрямо сказал Назаров. - Тут и слепому видно...
- Видно? Да в иные годы и пшеница ведь хорошо родит у пас.
- Это бывает. Раз годов в пять, в шесть.
- А память об этом урожае держится долго. Вот и кажется людям - лучше сеять пшеницу. Потому что каждый знает - пшеничный хлеб вкуснее. Так что видишь - опять из хороших побуждений заставляют ее сеять. Ну а теперь и скажи - где хорошие люди, где плохие?
Назаров молчал.
- Значит, советы Льва Толстого, как ты их понял, выполнить не так-то просто. А сказать яснее - нельзя их выполнить ни по твоей, ни по моей воле. Жизнь их только выполнит. Время.
Острые клинья теней все ползли и ползли на пригорок. Солнце уже почти скрылось за Звенигорой, из-за каменистой вершины виднелся теперь лишь его краешек величиною с обыкновенный арбузный ломоть.
- Ладно, ты езжай, - сказал Назаров. - Разговоры можно вести и так и эдак. И доказать что хошь можно. На то слова и существуют. А я так тебе скажу, Поликарп: нынче я рожью половину пшеничных площадей уже засеял.
- Как?! - поднял на него тяжелый взгляд Кружилин.
- А вот так. Или ты попрыгаешь вокруг меня, как Яшка Алейников тогда, да уедешь ни с чем, или голову сымешь - мне все одно. А колхоз на будущий год с богатым хлебом будет. Война - она как бы не затянулась, чую... Народу лихо придется. Ржануха не пшеничная булка, а все одно хлеб.
- Да когда ж ты успел?! - выдохнул Кружилин.
- Успел. Пока еще вы лошадок наших не мобилизовали на завод.
- Та-ак. Ну, а... Полипов знает?
- Много будет знать - ночами спать не станет. Пущай лучше здоровье бережет. А тебе должен объявить, как партийной власти.
- Ну и... Ну и что я теперь должен делать?
- А это уж твое дело... - Помолчал и добавил: - Самое лучшее - ничего. Я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.
- Значит, на обман толкаешь?
Назаров пожал плечами, на которых болтался пропыленный пиджачишко, и, ни слова больше не сказав, пошел с пригорка. Потом замедлил шаги. Не спеша вернулся, проговорил:
- Я что все время хотел спросить тебя - об Ваське твоем слуха не имеешь?
- Нет, ничего не знаю.
- Ну да. Ведь они, должно, в самое пекло попали с Максей моим в Перемышле этом. Подвезло им.
- Последнее письмо от Василия было весной еще...
- Ну да... - опять повторил Назаров. - Я-то ничего. Старуха моя извелась. Днем молчит, а ночами, слышу, воет, как щенок, сквозь зубы... Каждую газету требует ей носить. Молча поищет сына в наградных списках, а ночью воет...
И Панкрат, не попрощавшись, пошел. Шел сгорбившись, тяжело шаркал ногами.
* * * *
Со станции Антон Савельев, новый главный инженер Нечаев и другие специалисты приехали на попутном грузовике. Всю дорогу они молча толклись в кузове, и только когда машина остановилась у ворот стройплощадки, Савельев сказал:
