— Кто здесь? — донесся из прачечной старческий голос.
Тоби притянул меня к себе, шепча «тсс, тсс». Он обхватил меня обеими руками и зажал мне рот ладонью, пытаясь заглушить мой смех. У него были сильные руки. А с виду совсем не похоже, что они могут быть такими сильными. Я замерла в его объятиях и подумала: «Вот что чувствовал Финн. Вот что ты чувствуешь, когда тебя обнимает тот, кого ты любишь». Я взяла следующую картину. Я думала, что это будет очередная открытка, но это был автопортрет. Финн смотрел с холста прямо на нас. Ничего фантастического. Просто Финн в синей шляпе, оттеняющей синий цвет его глаз, которые смотрели на зрителя так, словно пытались сказать что-то без слов. Старик в прачечной продолжал возмущенно кричать, и Тоби по-прежнему зажимал мне рот ладонью. Я чувствовала его пальцы губами, и мы с ним уже не смеялись. Мы оба смотрели на Финна.
— Черт возьми, выходите!
Гулкое эхо. И земляная сырость подвала, и пальцы Тоби, которые были, как губы, прижаты к моим губам. И синие глаза Финна, говорившие мне: «Я люблю тебя, Джун». Даже не знаю, как это вышло, но мои губы слегка приоткрылись, и я вдруг поняла, что целую пальцы Тоби. Нежно и ласково. Сидя с закрытыми глазами. Представляя себе все и ничего. Я чувствовала, как Тоби сжимает объятия — все крепче и крепче. Чувствовала, как он дышит мне в волосы. А потом я почувствовала, как он целует меня. Один-единственный поцелуй, осторожный и нежный. В затылок.
Прошло еще несколько дней. Я старалась приезжать к Тоби при любой возможности. Иногда сразу после уроков. Иногда даже раньше. Я прогуливала физкультуру и домоводство, а один раз — совсем расхрабрившись — сбежала с испанского.
Я думаю, что Нью-Йорк — самый подходящий город для Тоби. Потому что это, наверное, единственный город в мире, где никогда не заканчиваются новые рестораны. С Финном все было иначе. У нас с ним были «свои» места. «Хорн и Хардарт», «Клойстерс». Места, где мы бывали столько раз, что ощущали себя там почти как дома. А Тоби был от всего оторван. Ни к чему не привязан. Вот разве что к Финну. Я уже начинала это понимать. Без Финна Тоби был словно воздушный змей, которого никто не держит за веревочку.
Однажды Тоби попытался научить меня, как делать велосипед в блошином цирке. Минут пятнадцать я старалась создать видимость, будто на крошечном велосипедике едет блоха. Вот тогда-то я и поняла, насколько хорошо это делает Тоби. Даже когда я стояла совсем рядом с ним, мне временами казалось, что на велосипеде и вправду кто-то сидит. Мне казалось, что я это вижу. А мои руки двигались так, словно они были слеплены из вязкой глины. И меня выдавало лицо. Сразу было понятно, что я двигаю одной рукой под сценой.
Но Тоби не сдавался. Он заставлял меня пробовать снова и снова, пока у меня не начало получаться. Хотя получалось, конечно, убого. В моем исполнении велосипед передвигался медленно и натужно, какими-то судорожными рывками, но Тоби был терпелив, и даже если его раздражала моя неуклюжесть, он никак этого не показывал. Что мне нравилось в Тоби: он никогда мне не врал. Не пытался меня подбадривать, изображая притворное восхищение моими якобы выдающимися способностями к управлению блошиным цирком. Не выдавал никаких идиотских, ничего не значащих и неубедительных комментариев типа «отлично», «ты гений» и «умница». Он разговаривал со мной как со взрослой. Если он что-то мне говорил, я ему верила.
Под конец наших занятий он сказал только:
— Тебе надо тренироваться. И у тебя обязательно получится.
Но я была счастлива, потому что знала — он сказал именно то, что думал.
В другой мой приезд мы пошли на прогулку. Прошли насквозь весь Центральный парк и двинулись в сторону Китайского квартала. Тоби рассказывал об игре на гитаре, его невероятно длинные пальцы порхали в воздухе, словно перебирая струны. Я рассказала ему о своих походах в лес, о волках и о перемещениях во времени с помощью «обратных» прыжков со скакалкой. И он надо мной не смеялся. В Китайском квартале мы зашли в ресторанчик под названием «Счастливчик Чен» и взяли по овощному му-шу и вдобавок по порции блинчиков. Тоби заказал какую-то «Чашу вулкана», оказавшуюся алкогольным коктейлем, который подали горящим.
Его принесли в большой керамической чаше, расписанной пальмами и гавайскими танцовщицами. Коктейль украшали бумажные зонтики, дольки ананаса и засахаренные вишни. Его полагалось пить через соломинку, и соломинок было две. Сам напиток был сладким, похожим на смесь кокосового молока и гавайского пунша, и алкоголя совершенно не чувствовалось. Мы с Тоби пили коктейль, разговаривали, ели му-шу. Хотя я заметила, что Тоби почти ничего не ест, а только гоняет еду по тарелке. В тот день я впервые в жизни напилась, и мне было радостно сознавать, что я напилась не какой-нибудь гадостью, а «Чашей вулкана». И я вдруг поняла, что когда пьянеешь — это еще один способ выпасть из здесь и сейчас. Пошатываясь, мы вышли на улицу. У меня кружилась голова, и я подумала: «Интересно, а куда уходила Грета?» В чаще леса, зарывшись в палые листья, пьяная вусмерть — в какие дали она уходила?
Тоби приобнял меня за плечи, чтобы меня не так сильно шатало. Я посмотрела на него затуманенным взглядом.
— Теперь есть только мы. Только мы двое, да? — Но как только я это сказала, я сама поняла, что это не совсем верно. С нами всегда будет Финн. Финн будет всегда.
А потом мне в голову пришла одна страшная мысль. Если бы Финн был жив, я бы не подружилась с Тоби. Если бы Финн не заразился СПИДом, я бы вообще не познакомилась с Тоби. Эта странная и дикая мысль вихрем вертелась в моей пьяной голове, порождая другие дикие мысли. А что, если Финн решил остепениться именно из-за СПИДа? Может, еще до того, как Финн узнал о своей болезни, СПИД приглушил в нем дух авантюризма и подтолкнул к тому, чтобы вернуться к семье и стать моим крестным. Вполне вероятно, что, если бы не СПИД, я бы никогда не узнала ни Финна, ни Тоби. В моей жизни образовалась бы огромная, ничем не заполненная дыра — на месте всех этих часов и дней, которые я провела с Финном и Тоби. Если бы я могла путешествовать во времени и изменять прошлое, попыталась ли бы я сделать так, чтобы Финн не заразился СПИДом? Даже если бы это означало, что мы с ним никогда не будем друзьями. Стала бы я спасать Финна, забыв о себе? Я не знала ответа на этот вопрос. Я совершенно не представляла, сколько жадности прячется в моей собственной душе.
Я стояла, глядя на небо над Канал-стрит. Оно было оранжевым, но постепенно бледнело, становясь пепельно-розовым. Мимо прошла старушка с магазинной тележкой, нагруженной плотно набитыми пластиковыми пакетами. Солнце садилось, а я размышляла о том, сколько всяких радостей может родится из чего-то по-настоящему страшного.
Я посмотрела на Тоби. Он стоял с закрытыми глазами и улыбался, словно вспоминал самый счастливый момент своей жизни. И я вдруг поняла, что это не будет продолжаться вечно. Когда-нибудь все закончится. И дело не только в том, что рано или поздно родителям станет известно о моих прогулах. И не в том, что период подачи налоговых деклараций подходит к концу, и теперь мама с папой снова начнут контролировать каждый мой шаг. И даже не в том, что Тоби скоро умрет. Я не знаю, как это сказать, чтобы было понятно. Просто все, чем я в последнее время жила, казалось таким уязвимым и хрупким. Как будто было сделано из карамельного кружева.
Но мне не хотелось об этом думать. Я нашла себе друга. И уже начала верить в то, что Тоби хочет проводить со мной время потому, что я и правда ему интересна. А вовсе не потому, что я знала Финна. Кажется, я поняла, в чем была моя главная ошибка с людьми: я не понимала, что я для них значу и значу ли что-то вообще. Так было с Бинз. С Беном. С Финном. Может быть, даже с Гретой. Но у Тоби не было никого. С ним все будет иначе. Я очень-очень на это надеялась.
45
Мама сосредоточенно рылась в сумке. Дело было в четверг — утром, перед школой. День выдался пасмурным, сильный ветер раскачивал ветки клена на заднем дворе. Папа ушел на работу пораньше, а у мамы была назначена какая-то встреча, и она решила поехать на нее из дома. Мама уже оделась для выхода — в один из своих темно-синих костюмов с массивными подкладными плечами. Она бродила по кухне, как космонавт, высадившийся на другую планету, стараясь не приближаться к плите и к мойке, чтобы не запачкать «рабочий» костюм чем-нибудь жирным или мокрым.
— Джун, ты сегодня обедаешь в столовой?
Обычно я покупаю что-нибудь в школьном буфете. Пиццу. Хрустящий жареный картофель. Банку газировки. Все лучше, чем размокший бутерброд с колбасой в размокшем бумажном пакете. Я уже собиралась ответить «да», но потом передумала.
— Даже не знаю. Может, сегодня возьму с собой что-нибудь перекусить. Например, бутерброд с джемом и арахисовым маслом?
Я сказала так потому, что представила, как мама держит хлеб наманикюренными руками. Как мажет его арахисовым маслом ровным тонким слоем. Как кладет сверху варенье — именно столько, сколько нужно. Я представила, как она разрезает сандвич по диагонали и аккуратно заворачивает в вощеную бумагу. Мне очень-очень хотелось, чтобы она сделала для меня этот сандвич. Чтобы она обо мне позаботилась. Вот поэтому я ее и попросила.
