Еще в одном стихотворении Мандельштама мотив воровства фигурирует в положительном контексте: «После полуночи сердце ворует / Прямо из рук запрещенную тишь» (1931). А Высоцкий в 1973 году напишет «Песню Вилла Сигера», где Мак-Кинли также попытается проникнуть в «запрещенную тишь»: «Решил: “Нырну / Я в гладь и тишь!”. / Нов тишину / Вез денег — шиш! / Мол, прошмыгну / Как мышь, как вошь, / Но в тишину / Не прошмыгнешь!».
Возвращаясь к образу чумы, рассмотрим его в свете мотива пиршества власть имущих, который разрабатывается и Мандельштамом, и Высоцким: «Мы со смертью пировали — / Выло страшно, как во сне. <.. > Словно дьявола погонщик, / Односложен и угрюм» («Фаэтонщик», 1931) ~ «Так неужели будут пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни?» («Приговоренные к жизни», 1973; черновик /4; 303/).
Исследователь Ральф Дутли, анализируя «Фаэтонщика», говорит о «“чумном председателе” по имени Сталин — “рябом черте” из “Четвертой прозы”»22. А Майя Ка-ганская еще в 1977 году провела параллели между «Фаэтонщиком» и «Мы живем, под собою не чуя страны…»: «Он безносой канителью, / Правит душу веселя» = «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища»; «Там в Нагорном Карабахе…» = «Там припомнят кремлевского горца»[2928].
Добавим сюда еще два сходства: «Он безносой канителью / Правит, душу веселя» = «Он играет услугами полулюдей»; «Я припомнил — черт возьми! / Это чумный председатель…» = «Там припомнят кремлевского горца».
В другом комментарии к «Фаэтонщику» указывается: «Образы восточного деспотизма играют немаловажную роль именно в описании усиливавшегося сталинского террора»[2929]. Впоследствии данный прием будет использован Высоцким в «Балладе о короткой шее» (1973): «Вот какую притчу о Востоке / Рассказал мне старый аксакал: / “Даже сказки здесь и те жестоки”, - / Думал я и шею измерял».
Что же касается мотива пиршества власть имущих: «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне», — то здесь содержатся и важные переклички с «Моими похоронами» (1971) Высоцкого, где лирический герой вынужденно участвует в пиршестве вампиров: «Погодите, сам налью! / Знаю, знаю — вкусная. / Нате, пейте кровь мою, / Кровососы гнусные!». А теперь сравним со строками «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне» вариант названия «Моих похорон» — «Страшный сон очень смелого человека»: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» («со смертью» = «смертные»; «страшно, как во сне» = «страшный сон»). Поэтому лирические герои обоих поэтов одинаково обращаются к фаэтонщику (который «словно дьявола погонщик») и к вампирам: «Я очнулся: стой, приятель! / Я припомнил — черт возьми!» ~ «Эй, постойте, что за трюк?! / Ангел или черт вы?» /3; 317/ (причем аналог приятеля фигурировал и в «Моих похоронах»: «Мои любимые знакомые» /3; 322/).
Фаэтонщик «безносой канителью / Правит, душу веселя», а о главном вурдалаке сказано: «Вот завыл нестройный хор, / И наладил пляски / Кровопивец-дирижер / В траурной повязке» (АР-13-36) (да и лицо фаэтонщика тоже было закрыто: «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…»).
Если фаэтонщик «куда-то гнал коляску / До последней хрипоты», то и «умудренный кровосос <.. > хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38).
Кроме того, у Мандельштама упоминаются «сорок тысяч мертвых окон», а лирический герой Высоцкого как раз сопротивляется подобной перспективе: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!».
Некоторые мотивы из «Фаэтонщика» можно найти и в песне «Ошибка вышла» (1976), где дается описание главврача: «Односложен и угрюм» ~ «Угрюмый стражник встал к двери, / Как мститель с топором» (АР-11-42), «Шуршанье, хмык и тишина, / И врач сказал бесстрастно…» /5; 377/.
Если фаэтонщик — «словно дьявола погонщик», то врачи «рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» (да и фаэтонщик гнал лошадей, пользуясь кнутом).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И, наконец, «сорок тысяч мертвых окон» из стихотворения Мандельштама соответствуют моргу из песни Высоцкого: «Врешь, ворон, — больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/.
Приведем также интересные параллели между «Фаэтонщиком» и еще одним стихотворением, написанным два года спустя: «В мусульманской стороне / Мы со смертью пировали...» = «О бабочка, о мусульманка»; «Сорок тысяч мертвых окон» = «В разрезанном саване вся»; «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…» = «Ушла с головою в бурнус» (то есть спряталась в арабский плащ с капюшоном; а в «Фаэтонщике» говорилось: «То гортанный крик араба…»); «Я изведал эти страхи, / Соприродные душе» = «Сложи свои крылья — боюсь!».
Столь же очевидны параллели между «Бабочкой» (1933) и «Утром 10 января 1934 года»: «О бабочка, о мусульманка, / В разрезанном саване вся…» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («О бабочка» = «О боже… Стрекозы»; «саване» = «смерти»). Тут же вспоминается стихотворение «Ветер нам утешенье принес…» (1922), имеющее еще более тесные связи с «Утром 10 января 1934 года»: «…И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы» = «О боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти, как лазурь черна…» («в лазури» = «как лазурь»; «стрекоз» = «Стрекозы»; «тьмы» = «черна»).
Стихотворение о бабочке было написано одновременно со стихами о «кремлевском горце», поэтому и здесь наблюдаются совпадения: «С большими усами куса-ва» = «Тараканьи смеются усища». А три года спустя появится стихотворение «Внутри горы бездействует кумир…» (1936), где кумир «улыбается своим широким ртом». Про бабочку же сказано: «Такая большая — сия!», а про «кремлевского горца»: «И широкая грудь осетина». Сравним еще в «Путешествии в Армению» (1931 — 1932): «Длинные седые усы этой бабочки имеют остистое строение и в точности напоминали ветки <…> возлагаемые на гроб. Грудь сильная, развитая в лодочку. Голова незначительная, кошачья. Ее глазастые крылья были из прекрасного старого адмиральского шелка <.. > И вдруг я поймал себя на диком желании взглянуть на природу нарисованными глазами этого чудовища». Не правда ли, перед нами портрет Сталина?
Но почему же про бабочку сказано «кусава» и что означает этот неологизм? Ответ дает сопоставление с детским стишком Чуковского «Закаляка» (1923), который и послужил источником сюжета мандельштамовской «Бабочки»: «Это Бяка-Закаляка Кусачая <…> Я ее боюсь!»[2930] ~ «С большими усами кусава <…> Сложи свои крылья — боюсь!» (этой кусачести соответствуют и действия Кащея, который «камни трогает клещами, щиплет золото гвоздей» // «Оттого все неудачи…», 1936).
Кумир наделяется абсолютной властью: «И исцеляет он, но убивает легче»[2931], -а про бабочку сказано: «Жизняночка и умиранка». Такой же характеристику находим в «Шуме времени» (1923): «Революция — сама и жизнь, и смерть и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти»; а также в стихотворениях «Заблудился я в небе — что делать?» и «Средь народного шума и спеха…» (1937): «Не разнять меня с жизнью: ей снится / Убивать и сейчас же ласкать», «И ласкала меня и сверлила / Со стены этих глаз журьба». Этой же теме посвящены «Стансы» (1935): «Моя страна со мною говорила, / Мирволила, журила, не прочла» (глагол мирволить, то есть баловать, вновь соседствует с журьбой, то есть с укором, порицанием).
Таким образом, Сталин (революция, советский режим) всемогущ: он и исцеляет, и убивает; он — и жизнь, и смерть; он и балует, и журит; его взгляд и ласкает, и сверлит насквозь (последний мотив разрабатывается и в «Таможенном досмотре» Высоцкого: «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое: / И всё — ведь каждый что-нибудь / Да думает такое!» /4; 459/), поэтому: «Что ни казнь у него — то малина» (читай: ласка). Заодно бросается в глаза перекличка строки «Не разнять меня с жизнью» со стихотворением «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето» (1931): «Попробуйте меня от века оторвать, — / Ручаюсь вам — себе свернете шею!». И в том же 1931 году сказано: «Мне на плечи кидается век-волкодав» («За гремучую доблесть грядущих веков…»). А вот как этот мотив реализован у Высоцкого: «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» («Песня о Судьбе», 1976), «Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, / Изловчась, мне прыгнула на шею» («Грусть моя, тоска моя», 1980).
