85) «И широка моя стезя» («Когда в далекую Корею…», 1932) ~ «И шире стала колея» («Чужая колея», 1972), «Широкий тракт, да друга, да коня» («.Две просьбы», 1980);
86) «Смотрите, как на мне топорщится пиджак» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931) ~ «И пиджачок обуженный / Топорщится на нем. / И с ним пройдусь охотно я…» («Баллада об оружии», 1973);
87) «Куда мне деться в этом январе?» (1937) ~ «Ну, куда я денусь, ну? / Ну, куда я сунусь?» («Здравствуй, “Юность”, это я…», 1977);
88) «Темных уз земного заточенья / Я ничем преодолеть не смог» (1910) ~ «Устал бороться с притяжением земли» («Песня конченого человека», 1971);
89) «А время удаляет цель» («Я в сердце века. Путь неясен…», 1936) ~ «Мой финиш — горизонт — по-прежнему далек» («Горизонт», 1971), «Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон» («Ожидание длилось, а проводы были недолги…», 1973);
90) «О, как же я хочу, / Не чуемый никем, / Лететь вослед лучу, / Где нет меня совсем» (1937) ~ «Мне скулы от досады сводит <…> Я каждый раз хочу отсюда / Сбежать куда-нибудь туда!» /5; 231/, «А там, где нет меня, — бежал» /5; 554/;
91) «О, как же я хочу, / Не чуемый никем…» (1937) — «Не догнал бы кто-нибудь, /Не почуял запах…» («То ли — в избу и запеть…», 1968);
92) «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных» («Ленинград», 1930) ~ «Слушай сказку, сынок, / Вместо всех новостей, / Про тревожный звонок, / Про нежданных гостей, / Про побег на рывок, / Про тиски западни. / Слушай сказку, сынок, / Да смотри, не усни» («Побег на рывок», 1977; наброски /5; 504/);
93) «Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: / Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…» («Нет, не мигрень…», 1931) ~ «И вот — зенит: глядеть противно / И больно, и нельзя без слез, / Но мы — очки себе на нос, / И смотрим, смотрим неотрывно, / Задравши головы, как псы, / Всё больше щурясь, скаля зубы, / И нам мерещатся усы, / И мы пугаемся: грозу бы! <.. > И, наблюдая втихомолку / Сквозь закопченное стекло, / Когда особо припекло, / Один узрел на лике челку» («Пятна на Солнце», 1973; АР-14-130, 144) («сквозь стёкла цветные» = «Сквозь закопченное стекло»; «сощурясь» = «щурясь»; «мучительно» = «И больно, и нельзя без слез»; «вижу» = «узрел»; «грозное» = «грозу бы»). В первом случае герой смотрит на небо и землю, а во втором — на Солнце.
94) «И дорог мне; свободаый выдор й Мобо страданий р забой» («О, как мы любим лицемерить…», 1932) ~ «Сколько великих выбыло! / Их выбивали нож и отрава… / Что же, на право выбора / Каждый имеет право» (1971).
Четверостишие Высоцкого отсPIлает также к концовке стихотворения Н. Гумилева «Выбор» (1909): «.. Но молчи: несравненное право — / Самому выбирать свою смерть».
***
В главе «Конфликт поэта и власти» мы говорили об айпдльздйаоаа Высоцким образа чумы псамебательбд к советской астдсаа: «Открытым взломом, без ключа, / Навзрыд об ужасах крича, / Мы вскрыть хотим подвал чумной, / Рискуя даже головой, / И трезво, а не сгоряча, / Мы рубим прошлое сплеча, / Но бьем расслабленной рукой, / Холодной, дряблой — никакой!» («Случаи», 1973). А теперь сравним с чумным подвалом образ Ленина в стихотворении Мандельштама «Кассандре» (декабрь 1917) и образ Сталина в его же стахдтвдребаа «Фаэтдбщик» (1931), причем в обоих случаях встречается смысловая связка «дома — чума»: «Но если эта жизнь — необходимость бреда / И корабельный лес — высокие дома, — / Лети, безрукая победа, / Гиперборейская чума / На площади с броневиками / Я вижу человека — он / Волков горящими пугает головнями: / Свобода, равенство, закон!», «Это чумный председатель / Заблудился с лошадьми! <…> И бесстыдно розовеют / Обнаженные дома, / А над ними неба мреет / Темно-синяя чума». Да и о тех, кто закрывает глаза на эту чуму, откровенно сказано: «…Что пересиливали срам / И чумную заразу / И всевозможным господам / Прислуживали сразу» («Вы помните, как бегуны…», 1932).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Позднее данный мотив перейдет в «Стихи о неизвестном солдате» (3 марта 1937): «…Вязнет чумный Египта песок. / Будут люди холодные, хилые / Убивать, холодать, голодать». Две недели спустя, в стихдтйдрении «Чтоб, приятель и ветра и капель…» (18 марта 1937), также возникнут и мотив срама, и образ Египта, символизирующего советское государство: «Украшался отборной собачиной / Египтян государственный стыд. / Мертвецов наделял всякой всячиной / И торчит пустячком пирамид». Более того, в одном из вариантов второй строки фигурировал «Египтян государственный строй»[2921] [2922]. Сам же Мандельштам называл Сталина «надсмотрщиком» и «десятником, который заставлял в Египте работать евреев»! Поэтому Сергей Аверинцев говорил про «ассирийцев или египтян, так часто служивших у Мандельштама метафорой тоталитарного мира»[2923]. А в более позднем исследовании отмечается, что «пустячок пирамид может относиться как к древнему Египту, так и к мавзолею Ленина», поскольку «гак же, как в Египте, здесь хранится мумифицированное тело усопшего правителя»[2924]. И далее комментируются строки из того же стихотворения: «Рядом с готикой жил озоручи / И плевал на паучьи права / Наглый школьник и ангел ворующий, / Несравненный Виллон Франсуа»: «…интересующие нас стихи <…> были посвящены советскому государственному строю и положению поэта в обществе: Советский Союз сравнивается здесь с Древним Египтом, а автор стихов — с Франсуа Виллоном (Вийоном): подобно Виллону, Мандельштам “плюет на паучьи права”»[2925] [2926] [2927] (ср. еще в «Ламарке», 1932: «Наступает глухота паучья, / Здесь провал превыше наших сил»; об этом же читаем в «Шуме времени», 1925: «…между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем…»). Что же касается строки «Рядом с готикой жил озоручи», то понять ее можно лишь в свете стихотворения Наума Коржавина (1945): «Я всё на свете видел наизнанку / И путался в московских тупиках. / А между тем стояло на Лубянке / Готическое здание Чека».
И поскольку Франсуа Вийон был разбойником, Мандельштам говорит о нем: «Он разбойник небесного клира, / Рядом с ним не зазорно сидеть» (как было сказано в концовке стихотворения «Когда в далекую Корею…», 1932: «Но не разбойничать нельзя»). Отсюда — вывод: «Есть многодонная жизнь вне закона» («Римских ночей полновесные слитки…», 1935). Тут же вспоминается «Баллада о вольных стрелках» (1975) и песня «Живучий парень» Высоцкого, также посвященные разбойникам, живущим вне закона: «Всем законам вопреки / Живут не тужат, потому / Как эти вольные стрелки — / Они не служат никому» (АР-2-157)2*, «Пока в стране законов нет, / То только на себя надежда» /5; 90/.
Итак, Мандельштам сравнивает себя с «ангелом ворующим» Франсуа Вийоном. Поэтому в «Четвертой прозе» (1930) он писал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. <.. > Зато карандашей у меня много — и все краденые и разноцветные».
Точно так же поступит лирический герой Высоцкого в «Райских яблоках» (1977): «Ну а я уж для них наворую бессемейных яблок». Да и в песне «То ли — в избу и запеть…» (1968) поэт размышлял: «То ли счастье украсть…». Поэтому в песне «Реальней сновидения и бре,^^…»(1977) он скажет: «Со глубины я ракушки, подкравшись, ловко сцапаю». И далее: «Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю», — ту самую звезду, о которой уже говорилось в песне «То ли — в избу…»: «Отдохнуть бы, продыхнуть / Со звездою в лапах!». Сюда примыкает набросок 1975 года «Шмоток у вечности урвать…», который вновь возвращает к «Райским яблокам»: «Я нарвал, я натряс этих самых бессемейных яблок».
