В «Сохрани мою речь…» поэт обещает вождю соучастие в казнях: «Обещаю построить такие дремучие срубы, / Чтобы в них татарва опускала князей на бадье»45,
— и выражает саркастическое пожелание: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи». А в «Стансах» (1935) он скажет: «.Лишь бы страна со мною говорила / И на плечо вполпальца мне давила, / Товарищески ласкова и зла» (с. 493) («Лишь бы… любили меня» = «Лишь бы… со мною… ласкова»; «плахи» = «зла»). Взамен же предлагает свою преданность: «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе» = «Я должен жить, дыша и болыневея» (кстати, не только страна названа злой, но и ее столица — в очерке «Сухаревка», 1923: «.. скупой и злой московский суглинок»).
Другие сходства состоят в обращении к Сталину и к Москве: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый…» («Сохрани мою речь навсегда…», 1931) = «И ты, Москва, сестра моя, легка, / Когда встречаешь в самолете брата…» («Стансы», 1935). Между тем Сталин приравнивается не только к Москве, но и ко всей стране: «Лишь бы страна со мною говорила <…> Товарищески ласкова и зла» («Стансы», 1935) = «И ласкала меня, и сверлила / Со стены этих глаз журьба» («Средь народного шума и спеха…», 1937) («со мною» = «меня»; «ласкова» = «ласкала»; «зла» = «сверлила… журьба»). Сюда примыкает мотив зоркости представителей власти в стихотворении Мандельштама «Пароходик с петухами…» (1937) и в «Истории болезни» Высоцкого (1976): «Москва слышит, Москва смотрит, / Зорко смотрит в явь» ~ «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» (АР-11-54).
Сравним также обращения к власти в «Сохрани мою речь…» и «А небо будущим беременно…» (1923): «Сохрани мою речь навсегда <.. > Я за это <.. > для казни петровской в лесу топорище найду» = «Не забывай меня — казни меня. / Но дай мне имя, дай мне имя…»[2951]. То есть: «Убей меня, но сохрани мою речь навсегда»[2952]. А в «1 января 1924» функцию власти выполняет Москва, которой адресуется вопрос: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? / Какую выдумаешь ложь?». И об этом же пойдет речь в «Заблудился я в небе — что делать?» (1937): «Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски», — в результате чего поэт погибает, но прославляет этим свое имя: «Он раздастся и глубже, и выше — / Отклик неба — в остывшую грудь».
В «Сохрани мою речь…» Сталин назван другом и помощником, а в «Палаче» (1977) Высоцкого точно так же называет себя палач по отношению к герою: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый…» ~ «Он сказал: “Я — не враг, / Я — твой верный палач. <…> Нам ведь все-таки завтра / Работать вдвоем”»; «И за это, отец мой, мой друг...» ~ «А кстати, друг, — осведомился мой палач, — / Какой оркестр предпочитаете при этом?» (АР-16-192).
Мандельштам саркастически заявляет о своей верности вождю: «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе», — а в стихотворении Высоцкого «Снова печь барахлит…» (1977) лирический герой просит «всемогущего блондина» починить его машину, но тот не соглашается. Поэтому герой идет в услужение к власти: «Что мне делать? Шатаюсь, / Сползаю в кювет. / Всё — иду, нанимаюсь / В Верховный Совет» (С4Т-1-224). Да и в «Палаче» он становится помощником и защитником палача: «Я орал: “Кто посмел / Обижать палача?!”». Неудивительно, что в этом стихотворении, как и в «Сохрани мою речь…», упоминаются одинаковые реалии: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи <…> И для казни петровской в лесу топорище найду» ~ «Спросил он: “Как ведете вы себя на казни?” <…> Да у плахи сперва / Хорошо б подмели, / Чтоб, упавши, глава, / Не валялась в пыли. <.. > Развлек меня про гильотину анекдотом, / Назвав ее карикатурой на топор» («плахи» = «у плахи»; «для казни» = «на казни»; «топорище» = «топор»). Поэтому и пожелание «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи» найдет зеркальное отражение в «Палаче»: «Что я к казни люблю, а чего не люблю, / И какую я предпочитаю петлю» /5; 474/.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Палач предлагает лирическому герою выпить «огненный напиток», а Кащей у Мандельштама «угощается огненными щами».
Помимо казни топором, оба поэта предполагают свою казнь через повешенье: «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть. / А там — вороньей шубою / На вешалке висеть» («Жил Александр Герцевич…», 1931) ~ «Ах, прощенья прошу, / Важно знать палачу, / Что когда я вишу, / Я ногами сучу» («Палач», 1977). Кстати, у Высоцкого палач тоже предлагает лирическому герою умереть «с музыкой-голубою»: «И можно музыку заказывать при этом, / Чтоб стоны с воплями остались на губах».
В первом случае упоминается Шуберт, а во втором — Оффенбах.
Кроме того, возникает параллель с «Побегом на рывок» (1977): «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть. <…> Всё, Александр Герцевич, / Заверчено давно» ~ «Вот бы мне посмотреть <…> С кем рискнул помереть <…> Но свыше — с вышек — всё предрешено» («Нам… умереть» = «мне… помереть»; «Всё… Заверчено» = «всё предрешено»).
Мандельштаму с музыкой не страшно умереть, как и в одном из вариантов «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» (также — 1931): «Мы поедем с тобою на “А” и на “Б” / Посмотреть, кто скорее умрет. <…> Ты — как хочешь, а я не боюсь»[2953].
А в следующих трех цитатах: «Долго ль еще нам ходить по гроба» («Дикая кошка — армянская речь…», 1930), «Долго ль прятаться мне от великой муры <…> Но, заслышав тот голос, пойду в топоры…» («За гремучую доблесть…», 1931; черновик — с. 479 — 480), «И для казни петровской в лесу топорище найду» («Сохрани мою речь…», 1931), — можно увидеть следование завету Э. Багрицкого из «ТВС» (1929): «Но если он [век] скажет: “Убей”, - убей». А поскольку Мандельштам тоже пытается «с веком вековать», становится очевидной преемственность настроений у двух поэтов, включая мотивы одиночества и «отщепенчества»: «Твое одиночество веку под стать <.. > Руки протянешь — и нет друзей» ~ «Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье».
Что же касается Высоцкого и Мандельштама, то они наряду с сопротивлением властям говорят о вынужденной покорности и сотрудничестве с ними.
Высоцкий нередко бичует себя за то, что оказался на стороне власти и начал ей подпевать (как в прямом, так и в переносном смысле): «Он поднял трубку: “Автора ‘Охоты’ / Ко мне пришлите завтра в кабинет!” <…> С порога от начала до конца / Я проорал ту самую “Охоту”» («Прошла пора вступлений и прелюдий…», 1971), «Меня схватили за бока / Два здоровенных мужика: / “Играй, паскуда, пой, пока / Не удавили!” <…> И я запел про светлые денечки, / Когда служил на почте ямщиком» («Смотрины», 1973). Об этом же говорится в стихотворении Мандельштама «Квартира тиха, как бумага…» (1933): «И я, как дурак, на гребенке / Обязан кому-то играть».
Ниже приводится еще ряд цитат, позволяющих наглядно проследить сходства и различия в разработке указанной темы.
Высоцкий: «И с готовностью невероятные трюки / Выполняю шутя — все подряд» («Затяжной прыжок», 1972), «Беспрекословно снял штаны, / Шепчу про протокол» («Ошибка вышла», 1976 /5; 377/), «Друг, что надо тебе? Я в аферы нырну! / Я по-новой дойду до Берлина!..» («Снова печь барахлит…», 1977 /5; 629/), «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе» («Он вышел — зал взбесился…», 1972), «Ладно, я буду покорным… / Дайте же мне свободу!» («Дайте собакам мяса…», 1965), «Но снова приходится слушаться мне» («Песня самолета-истребителя», 1968).
Мандельштам: «Ты должен мной повелевать, / А я обязан быть послушным» (1935), «Я у него учусь — к себе не знать пощады» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», 1937), «Давайте с веком вековать» («Нет, никогда ничей я не был современник…», 1924), «Я б с ней сработался — на век, на миг один» («О, этот медленный, одышливый простор!», 1937), «С каким-то ласковым испугом / Я соглашался с равенством равнин» («Не сравнивай: живущий несравним», 1937), «Я полюбил тебя, безрукая победа / И зачумленная зима» («Кассандре», 1917), «Прославим власти сумрачное бремя, / Ее невыносимый гнет» («Сумерки свободы», 1918).
