Наконец, если у века «разбит позвоночник», то в аллегорическом стихотворении 1935 года сказано: «Бежит волна-волной, волне хребет ломая, / Кидаясь на луну в невольничьей тоске». И далее: «Неусыпленная столица волновая / Кривеет, мечется и роет ров в песке. <…> Ас пенных лестниц падают солдаты». Близкий мотив возникнет два года спустя: «И под каждым ударом тарана / Осыпаются звезды без глав» («Небо вечери в стену влюбилось…», 1937). Мандельштам же как раз ассоциировал себя с этими солдатами: «Но мне милей простой солдат / Морской пучины — серый, дикий, / Которому никто не рад» («Исполню дымчатый обряд…», 1935). Этот же солдат будет упомянут в «Стихах о неизвестном солдате»: «Я — дичок, испугавшийся света, / Становлюсь рядовым той страны, / У которой попросят совета / Все, кто жить и воскреснуть должны». Да и своей жене он однажды признался, «что, может, он сам — неизвестный солдат»[2958] (об этом же скажет Высоцкий в «Песне солдата на часах», 1974: «Безвестный, не представленный к награде, / Справляет службу ратную солдат»). Поэтому: «Мы умрем, как пехотинцы, но не прославим / Ни хищи, ни поденщины, ни лжи» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето», 1931), «Хорошо умирает пехота» («Стихи о неизвестном солдате», 1937).
***
Возвращаясь к кавказскому колориту, который служит у Мандельштама для описания советской действительности, обратим внимание на следующие цитаты из двух стихотворений: «Дикая кошка — армянская речь <.. > О, лихорадка, о, злая мору-ха!» (1930) = «О, бабочка, о, мусульманка» (1933); «Страшен чиновник — лицо как тюфяк» = «Спрячь свои крылья — боюсь!». Такой же прием используется в «1 января 1924», которое обнаруживает удивительные параллели с «Бабочкой»: «О, глиняная жизнь! О, умиранье века!» = «О, бабочка, о, мусульманка! <…> Жизняночка иуми-ранка»; «Боюсь, лишь тот поймет тебя…» = «Сложи свои крылья — боюсь!».
Столь же неожиданные, но вполне закономерные, сходства выявляются между «Фаэтонщиком» (1931) и «Ариостом» (1933; ред. — июль 1935): «…То бессмысленное “цо” <…> Чтоб вертелась каруселью / Кисло-сладкая земля…» = «А я люблю его неистовый досуг, / Язык бессмысленный, язык солено-сладкий»[2959]: «Он куда-то гнал коляску / До последней хрипоты» = «Любезный Ариост немножечко охрип. <…> Ведет — туда-сюда, не зная сам, как быть»; «Под кожевенною маской / Скрыв ужасные черты…» = «Власть отвратительна, как руки брадобрея»; «Словно дьявола погонщик» = «От ведьмы и судьи таких сынов рожала / Феррара черствая…» (с. 486) (такой же черствой оказывается и Москва в стихотворении «Всё чуждо нам в столице непотребной…», 1918: «Ее сухая черствая земля»; да и в «Грифельной оде» упоминается черствый грифель); «В хищном городе Шуше <.. > И труда бездушный кокон» = «О город ящериц, в котором нет души»: «Темно-синяя чума» = «В Италии темно <.. > От винопития, чумы и чеснока».
Таким образом, Ариост — это тот же фаэтонщик, под которым, в свою очередь, угадывается Сталин.
Помимо «Фаэтонщика», предшественником «Ариоста» можно считать стихотворение «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931): «Устриц боялся» = «Боюсь раскрыть ножом двухстворчатый жемчуг»; «…этот город… пустой, моложавый» = «О город ящериц, в котором нет души…» (сравним также у Высоцкого: «Зачем мне быть душою общества, / Когда души в нем вовсе нет?»).
В поздней редакции «Ариоста» (1935) сохранился вариант: «Любезный Ариост, посольская лиса» (с. 486). Поэтому в ранней редакции про него было сказано: «А он вельможится всё лучше, всё хитрее» (кстати, слова посольская и велъможится прямо указывают на представителя власти). И этим же словом характеризуется Москва в стихотворении «Всё чуждо нам в столице непотребной…» (1918): «Она в торговле хитрая лисица». О тождестве Сталина с Москвой и страной в целом мы уже говорили выше, а сейчас сопоставим «Всё чуждо нам…» с «Фаэтонщиком»: «И страшный вид разбойного Кремля» = «Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне»; «Угрюмые волнуют небеса» = «Односложен и угрюм»; «Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь…» = «Он куда-то гнал коляску» (нельзя пройти также мимо перекличек между «Всё чуждо нам…» и «Я по лесенке приставной…», 1922: «Она, дремучая, всем миром правит. / Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь — и пол вселенной давит / Ее базаров бабья ширина» = «Распряженный огромный воз / Поперек вселенной торчит»; а бабья ширина Москвы отзовется в первоначальном варианте концовки Эпиграммы: «Что ни казнь у него — то малина, / И широкая жопа грузина»[2960]).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Кроме того, Ариост «улыбается в крылатое окно», так же как кумир из стихотворения 1936 года: «Он улыбается своим широким ртом». И поскольку окно крылато, в черновиках возникает вариант: «И прямо на луну влетает враль плечистый» (С. 486). В свою очередь, этот «плечистый враль» (в основной редакции: «Он завирается, с Орландом куролеся», — что вновь напоминает действия фаэтонщика: «Он безносой канителью / Правит, душу веселя») возвращает нас к циклу «Армения»: «Плечьми осьмигранными дышишь» (подобной характеристикой наделяются и регионы Советского Союза — в стихотворении «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…», 1937: «Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье»). К тому же Ариосту принадлежит лазурь («Сольем твою лазурь и наше Черноморье»), а про Армению сказано: «Лазурь да глина, глина да лазурь».
Но поскольку лазурь — это синяя краска, слияние ее с Черноморьем даст в сумме черную лазурь из стихотворения «10 января 1934 года»: «Боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти — как лазурь черна!»: а также «темно-синюю чуму», о которой шла речь в «Фаэтонщике». Поэтому в последнем стихотворении говорилось: «Мы со смертью пировали». - а в «Ариосте»: «И мы бывали там. И мы там пили мед».
Вполне естественно, что между «Фаэтонщиком» и стихотворением «10 января 1934 года» наблюдаются параллели: «Мы со смертью пировали <.. > А над ними неба мреет / Темно-синяя чума» = «Боже, как жирны и синеглазы / Стрекозы смерти — как лазурь черна!» («смертью» = «смерти»; «Темно-синяя» = «синеглазы… черна»). Здесь же следует упомянуть «молодые гроба» из цикла «Армения».
Приведем еще две важные переклички между «Ариостом» и «Арменией»: «А я люблю его неистовый досуг, / Язык бессмысленный, язык солено-сладкий» = «Как люб мне язык твой зловещий. / Твои молодые гроба»[2961] [2962]; «Он наслаждается перечисленьем рыб / И перчит все моря нелепицею злейшей» = «Страшен чиновник — лицо как тюфяк, / Нету его ни жалчей, ни нелепей».
Все эти сходства подчеркивают смысловые тождества: Нагорный Карабах = Армения = Италия = Советский Союз; фаэтонщик = Ариост = разбойный Кремль = тиран. В таком свете «неистовый досуг» Ариоста объясняется строчками из «Стансов» (1935): «…И что лиловым гребнем Лорелеи / Садовник и палач наполнил свой досуг». Поэтому здесь поэт скажет: «Лишь бы страна со мною говорила / И на плечо вполпальца мне давила, / Товарищески ласкова и зла». И так же охарактеризован Ариост: «И перчит все моря нелепицею злейшей <.. > И улыбается в открытое окно»57
Примерно в одно время с первой редакцией «Ариоста» (1933) пишется стихотворение «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…», где также появляется интересующий нас персонаж: «Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, / Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?». Очевидно, что перед нами — тоталитарный монстр, который вновь владеет лазурью («лазурный мозг»). При этом сочетание лазури, чешуи и глаз уже встречалось в стихотворении «А небо будущим беременно…» (1923): «А ты, глубокое и сытое, / Забременевшее лазурью, / Как чешуя многоочитое, / И альфа и омега бури». Таким же многоочитым будет выведен Сталин в стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» (1937): «Лепное, сложное, крутое веко — знать, / Работает из миллионов рамок». Что же касается оборота обворожающие нас, то он напоминает описание вождя в «Стансах» (1937): «Непобедимого, прямого, / С могучим смехом в грозный час, / Находкой выхода прямого / Ошеломляющего нас»[2963].
