Как я и упоминал в начале истории, мы прожили у дедушки Тедди неделю, а потом вернулись в нашу квартиру.
Я больше не позволял себе проявлять нетерпение из-за отсутствия новостей от мистера Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» и от мистера Накамы Отани, который умел разговорить любого. Почему-то чувствовал, что мое нетерпение, мое желание действовать отчасти навлекло на меня трагедию, которой я не ждал и не хотел: смерть бабушки Аниты.
Конечно, я понимал, что джуджу, вероятно, ерунда, но если оставался хоть один шанс на миллион, что не ерунда, тогда где-то существовала фотография, запечатлевшая меня спящим, и фабричный глаз, который мог наблюдать за мной даже с большого расстояния, и оба эти предмета находились в руках женщины с сине-лиловыми глазами, любящей резать, и с самым черным из сердец. И она использовала их по назначению, если знала, как это делается.
Ничего важного не произошло до июня, когда мама уволилась из «Слинкис», где Хармон Джессоп, владелец клуба, хотел получить от нее больше, чем она собралась дать, и согласилась на лучшую работу в первоклассном клубе Уильяма Маркетта. Разумеется, Маркетт оказался старым, грязным бабником, и маме пришлось уйти еще до первого выступления.
В тот вечер, когда мы съехали из нашей городской квартиры, дедушка Тедди относил чемоданы и пакеты в «Кадиллак», мама заглянула к миссис Лоренцо, чтобы попрощаться, а я стрелой взлетел на пятый этаж, чтобы оставить телефонный номер и адрес дедушки мистеру Иошиоке. Звонил и звонил, но он дверь не открыл.
Если по правде, я огорчился, что уезжаю, не повидавшись с ним. Но я мог позвонить ему утром по рабочему телефону или следующим вечером – по домашнему. Теперь нам предстояло жить далеко друг от друга, и мы не могли выпить чая, когда возникало такое желание, но я не сомневался, что время от времени мы будем видеться, и я получу от него всю новую информацию о расследовании, если таковая появится. У нас были общие секреты, а секреты связывают людей едва ли не крепче любви. У нас был и общий враг, женщина, угрожавшая нам обоим, и мы хотели, чтобы она понесла заслуженное наказание, будь она жрицей джуджу, или строящим козни билденбергером, или просто любила резать и поспособствовала убийству своих родителей.
Наши первые дни в доме дедушки Тедди прошли без происшествий. Но неопределенное спокойствие последних месяцев подходило к концу.
46
К понедельнику первого июля, когда я познакомился с Малколмом Померанцем, я прожил на этом свете десять лет и полмесяца, а он – двенадцать лет и два месяца. Я – черный коротышка – играл на пианино, он – высокий белый – на саксофоне. Я двигался быстро и, мне хотелось в это верить, грациозно, он – размеренно, сутулясь, волоча ноги. Внешне мы настолько разнились, что нас никогда не поставили бы в один ряд при опознании преступника.
В тот день дома я находился один. Поскольку в районе, где жил дедушка, сохранялся низкий уровень преступности, да и мой возраст теперь обозначался двузначным числом, моя мама с неохотой согласилась, что днем я могу оставаться без опеки. Еще не найдя площадку для выступлений, работала она в одном месте – в «Вулвортсе» – и не могла позволить себе нанять для меня няньку. По правде говоря, наше финансовое положение не так и ухудшилось, учитывая, что дедушка не брал с нас ни цента ни за аренду, ни за еду. Хотя он говорил, что наше пребывание в его доме – счастье, и мы понимали, что обстановка для нас более домашняя, чем в квартире на четвертом этаже дома без лифта, маме не нравилось, что она, как ни крути, попала в зависимость от дедушки.
В обмен на согласие оставить меня одного, она разработала свод правил, которые я поклялся выполнять. Первое заключалось в том, что я никогда, никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не открою дверь незнакомцу, даже если он будет в полицейской форме или в сутане священника. В эти летние дни – при отсутствии кондиционера – нам приходилось держать открытыми несколько окон, чтобы проветривать дом. Окна защищали сетчатые экраны, но выломать или вырезать их не составило бы труда. Соответственно, если бы какой-то отчаявшийся преступник попытался проникнуть в дом через окно, мне наказывалось орать в голос, бежать на второй этаж, запереться в спальне, открыть окно, спрыгнуть на крышу парадного крыльца и продолжать орать, привлекая внимание соседей.
Отсутствие общественного центра рядом с домом дедушки нисколько меня не тяготило, потому что в гостиной первого этажа стоял кабинетный рояль, и я собирался играть на этом великолепном инструменте каждый день. Мама это знала, но ей не приходило в голову, что, барабаня по клавишам, я, конечно же, не услышу, как вор вырезает сетчатый экран, чтобы проникнуть в дом. Если же она об этом думала, то, конечно же, убедила себя, что ни один вор не полезет в дом, где кто-то играет на пианино или рояле.
И я действительно сидел за роялем, наяривая «Когда-нибудь я выбьюсь в люди»[41] Толстяка Домино, когда Малколм Померанец позвонил в дверь. Ему пришлось звонить пять или шесть раз, прежде чем я добрался до более-менее приглушенных нот, которые и позволили мне услышать звонок.
Не забывая Фиону Кэссиди или Лукаса Дрэкмена, не говоря уже о моем распутном отце с его новой бородой, я подкрался к двери и осторожно заглянул в узкое боковое окно. На крыльце стоял неуклюжий паренек со здоровенным кадыком, сутулыми плечами и длиннющими руками, одетый, как взрослый: начищенные черные туфли, серые брюки, белая рубашка в тонкую вертикальную синюю полоску с короткими рукавами. Не хочется этого говорить, но одежда взрослого не означала, что одевался он стильно, потому что с этим у него было совсем плохо. Брюки он подтянул на два дюйма выше пупка, открыв белые носки над черными туфлями, а сам торс благодаря этому выглядел укороченным, словно у карлика. Даже в теплый летний день белую рубашку он застегнул на все пуговицы.
Единственным, что вызвало в нем мой интерес, был саксофон, который он держал в руках.
Заметив меня в боковом окне, он отступил от двери и повернулся ко мне.
– Добрый день, – поздоровался он.
– Еще утро, – ответил я. – В любом случае открывать дверь незнакомцам мне нельзя.
На длинном белом лице собачьи глаза казались еще больше, благодаря очкам в черной оправе с толстыми стеклами. Несмотря на саксофон, я подумал, что он станет гробовщиком, когда вырастет.
– Какой же я незнакомец? – он пожал плечами. – Я Малколм Померанец, живу на другой стороне улицы.
– Для меня ты незнакомец.
– Я услышал рояль и подумал, что мистер Бледсоу, наверное, дома.
– Я – не мистер Бледсоу.
– Если бы ты мне не сказал, я, конечно, этого бы не понял. Сходство сверхъестественное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
