К моему немалому изумлению, месяц проходил за месяцем, а мой отец внезапно не возникал передо мной, выйдя из тени. Я не видел ни Фионы Кэсседи, ни Лукаса Дрэкмена, но знал, что они ушли из моей жизни не навсегда. Учитывая странности пары предыдущих лет, внезапная ординарность моей повседневной жизни казалась ловушкой, ложным спокойствием, поощряющим меня ослабить бдительность. Через какое-то время спокойствие это превратилось в скуку, потому что, как я догадался, человек подсаживается на опасность и странности так же, как на любой другой наркотик.
Мистер Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» не сумел узнать ничего интересного о местопребывании Дрэкмена во время убийств четы Кэссиди и миссис Колшак. Я ошибочно думал, что он репортер, а он оказался заведующим газетным «моргом». С энтузиазмом взявшись за расследование, он допустил ошибку, вообразив себя репортером, и когда стало известно, что он интересуется этими убийствами, у него попросили разъяснений, а в связи с их отсутствием ясно дали понять, что он должен сосредоточиться исключительно на работе, за которую ему платят.
Я узнал об этом одним снежным днем, возвращаясь домой после занятий в общественном центре, увидев идущего с работы мистера Иошиоку, который выглядел очень модно в скроенном по фигуре пальто, шейном шарфе и шляпе.
– У мистера Тамазаки диплом журналиста, – объяснил мистер Иошиока. – В этом городе, однако, большинство журналистов традиционно другой национальности, главным образом ирландцы. Ирландцы – очень хорошие журналисты, потому что они также хороши в политике, а политика и журналистика тесно связаны. Политика интересует мистера Тамазаки в той же степени, что и харакири, то есть интерес, можно сказать, нулевой.
– И что нам делать теперь? – спросил я.
– Мистер Тамазаки будет продолжать расследование, но по-тихому, не привлекая к себе внимания, исключительно в свое свободное время. И есть еще мистер Накама Отани, которого тоже заинтересовало это дело, и он готов заниматься им в дополнение к своей основной работе.
– Это он выяснил, что мой отец живет в северной части города с мисс Делвейн. Он называет себя Ником или Николасом, но никогда – Ники.
– Совершенно верно.
– И он умеет разговорить человека.
– Никто в этом с ним не сравнится.
– И кого он пытается разговорить сейчас?
– Мы оставим это мистеру Отани. Поскольку он ведет разговор, выбор собеседника должен оставаться за ним.
– А чем он занимается помимо разговоров? Он репортер?
– Мистер Отани умеет многое, но он очень скромный человек, и если его хвалят, то отрицает свою компетентность, заявляя, что ему просто повезло.
Когда речь заходила о Накаме Отани, мистер Иошиока напускал тумана секретности и на мои вопросы часто давал ответы, которые, если хорошенько об этом подумать, таковыми только казались.
Мы проходили под кленами, сквозь ветки которых, лишившихся листвы, падал снег, и я воспользовался возможностью продемонстрировать свою возросшую эрудицию, пусть в хайку говорилось не о снеге:
– Падает ледяной дождь / Кажется сквозь дно / Одиночества.
– Наито Дзеко, – кивнул мистер Иошиока. – Поэт семнадцатого века. Был самураем, потом стал священником. Разносторонний человек.
– Сожалею, что не могу произнести на японском.
– Сабишиса но / Соко нукете фуру / Мизоне канна.
Он выглядел таким довольным тем, что я выучил всего лишь одну хайку, и более широкой его улыбки я никогда не видел, но он не спросил, что вызывало мой интерес. Поскольку хайку были очень важны для него, почти священны, он, возможно, счел такой вопрос слишком личным. Но, скорее всего, он знал, что источником интереса к японской поэзии являлось мое уважение к нему, и смутился бы, услышав это от меня.
В общем, проходили месяцы, а я оставался в таком необычном для себя состоянии. Чувствовал, что иду по краю обрыва, это верно, но всякий раз, посмотрев вниз, видел, что обрыв выше земли на пару футов. Поддерживать высокий уровень настороженности и подозрительности, который считался моей отличительной чертой – во всяком случае, для мистера Иошиоки, – когда плохиши не шныряли вокруг, оказалось ой как непросто.
Мы продолжали ждать очередных поджогов призывных пунктов. Конечно же, если Фиона Кэссиди умела готовить легко воспламеняющиеся бомбы, то за время, прожитое в квартире 6-В, она сделала их не две, а гораздо больше. Но ничего не загоралось.
А 19 апреля 1967 года случилась беда, которую я никак не мог ожидать.
В школе святой Схоластики на шестом уроке все ученики четвертого класса собрались в музыкальной комнате на репетицию хоровой песни, которую нам предстояло исполнить на ежегодном весеннем концерте. Музыке нас учил мистер Херн, мирянин – не священник. Музыку он знал, но вот поддерживать дисциплину не умел. И некоторые из нас на его уроках дурачились, вставляя в песню совсем не те слова, какой-нибудь «казан» вместо «банан». Едва сестра Агнес вошла в музыкальную комнату, шурша рясой, мистер Херн убрал руки с клавиатуры, дожидаясь, пока она подойдет к нему, а мы затихли в тревоге: знали, что у нее не забалуешь. Они о чем-то пошептались, а потом сестра Агнес нашла взглядом меня.
Когда мы шли по коридору, я лихорадочно пытался вспомнить, чем мог привлечь к себе ее внимание. Но никаких провинностей за собой не находил.
При этом ее рука лежала у меня на плече, словно она думала, что я могу убежать. Осторожно поглядывая на нее, я видел стоящие в глазах слезы. «Наверное, – подумал я, – вскоре меня ждет настолько суровое наказание, что даже эту строгую монахиню переполняет жалость ко мне».
Войдя в кабинет сестры Агнес, я удивился еще больше, увидев маму, которая стояла у окна и смотрела на только-только зазеленевшие деревья. Услышав наши шаги, она повернулась, и ее глаза тоже блестели от слез.
Я подбежал к ней, она опустилась на колени, и я спросил, что такого натворил.
– Ничего, сладенький, – ответила она. – Ты ничего не натворил. Это твоя бабушка. Ее больше нет с нами, Иона. Ее с нами нет. Она ушла, и теперь она с Богом.
Десятью месяцами раньше, когда умер Тони Лоренцо, я думал, что знал, какие чувства испытывала миссис Лоренцо, и только теперь осознал, что совсем не понимал ее боли. Конечно же, остротой она не уступала моей, пронзила так резко, с такой силой, что я не мог дышать. И тут же я подумал: «Дедушка Тедди, я не вынесу вида его, сраженного болью».
Поскольку бабушка Анита работала у монсеньора Маккарти и в своей жизни сделала для многих столько хорошего, прощание перед похоронной мессой проходило в кафедральном соборе. Горы цветов лежали у изножья гроба и с обеих сторон. Среди обычных роз и хризантем выделялся один букет, не самый большой, но удивительный, из белых пионов и пурпурных орхидей. Я знал, от кого он. Взял сопроводительную карточку и спрятал в карман. Прочитал позже, когда лежал в кровати в доме дедушки и не мог заснуть. Имя человека, приславшего этот букет, на карточке не значилось, но необходимости в этом и не было. Послание, написанное аккуратным почерком, позволяло установить личность, и я прочитал послание много раз, прежде чем заснул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
