– Мистер Иошиока?
– Это хайку, написанное поэтом Бусоном. Оно означает: «Конец ночи / Восходит заря / Белые лепестки сливы». Соответствует моменту. Лепестки сливового дерева белые как снег, и ночь скоро наступит.
– Звучит как-то грустно.
– Любой снег прекрасный и радостный… и грустный, потому что любой снег растает.
Слова песен – это поэзия, а потому поэзия – часть музыки, но в тот момент я больше напоминал не пианиста, а испуганного и сбитого с толку мальчика.
– Так что вы хотели мне сказать? – нетерпеливо спросил я.
– В одной квартире с твоим отцом живет автор журнальных статей и будущая писательница мисс Делвейн.
Открывая мне это, он говорил, стоя спиной ко мне, не с тем, чтобы не видеть моего смущения. Он сам смущался из-за того, что мой отец так обошелся со мной и с мамой.
– Но мисс Делвейн живет на пятом этаже.
– Уже нет. В четверг съехала. Я бы не счел нужным говорить все это тебе, Иона, если бы не услышанное от мистера Накамы Отани, который называет себя Ником или Николасом, но никогда – Ники. Когда я пятницу утром я узнал, где живет твой отец и с кем, я попросил достопочтенного мистера Отани, не сможет ли он познакомиться с ней и разговорить. У него это хорошо получается. И ему удалось познакомиться с мисс Делвейн вчера вечером, в ночном клубе, на праздновании Нового года, до того, как к ней присоединился твой отец. Он получил массу ненужной информации о ковбоях и родео и о прижимистости редакторов журналов. Но он также узнал, что живет она с мужчиной, который недавно развелся, что его единственный ребенок остался с женой… и он постоянно говорит о том дне, когда заберет сына к себе.
– Он же отдал меня без борьбы. Не хотел, чтобы я был с ним. Я ему не нужен и точно знаю, что не хочу иметь с ним ничего общего. Мисс Делвейн, должно быть, лжет, или он так ей говорит, чтобы не выглядеть в ее глазах таким подонком.
Снег усилился, мистер Иошиока отвернулся от окна, посмотрел на меня.
– Ты, возможно, прав, Иона. Почти наверняка. Но, пока твой отец в городе, тебе следует быть… наблюдательным и осторожным.
– Я такой и есть. Уже.
– Я хочу, чтобы ты знал, что мне не хотелось рассказывать все это тебе.
– Да, сэр. Но вы не могли не рассказать. Это правильно. Спасибо вам.
– Мальчик твоего возраста не должен вникать в такое.
– Я – не своего возраста.
– Действительно, ты гораздо старше, – он улыбнулся, но, пожалуй, не от веселья, а меланхолически.
Опечаленный, но не из-за мисс Делвейн, я последовал за ним ко входной двери.
– Когасаши я / Ато де ме о фуке / Каванаянаги, – произнес он, снимая дверную цепочку и отпирая замки.
– Хайку, – кивнул я. – Правильно?
– Правильно. Поэт Сенрю. – Он перевел: «Жгучие ветры зимы / Позже – речная ива / Раскрывает бутоны».
– Очень красивое стихотворение.
– Я свяжусь с тобой, как только что-то узнаю, Иона.
По какой-то причине он перестал называть меня Ионой Керк. Я стал просто Ионой. Не знал, что это означало, но мне нравилось.
– Счастливого Нового года, мистер Иошиока.
– Счастливого Нового года, Иона.
Он поклонился мне, я – ему, он открыл дверь, и я вышел в коридор пятого этажа. Когда направился к парадной лестнице, он закрыл дверь, и я вдруг подумал, что больше никогда его не увижу, во всяком случае живым, все эти разговоры об убийствах каким-то образом превратили его в цель: не для Дрэкмена или Фионы Кэссиди, а для судьбы.
Вздрогнув, я остановился, посмотрел на дверь его квартиры. Страх не имел под собой никаких оснований, но все равно не отпускал.
Это было мышление в стиле вуду. Но все дети склонны к вуду-мышлению, потому что беспомощны и не так много знают об окружающем мире. Поэтому легко и быстро представляют себе, как некие таинственные и злобные силы манипулируют всем и всеми, а еще – магию и монстров.
В моем случае, увидев пророческие сны и получив пианино от мисс Перл, я знал, что мир – многослойная загадка. Все говорили мне, что вуду – чушь, и я, если честно, не верил в чучела, утыканные иголками, и действенные заклятия, но не сомневался, что дьявол шагает по этому миру, изо дня в день собирая урожай.
Я вышел через дверь в конце коридора, начал спускаться по лестнице, но мне пришлось сесть, прежде чем я успел добраться до лестничной площадки между этажами: ноги стали ватными. Меня трясло, словно находился я не в теплом доме, а сидел под ветром и снегом, и ступенька казалась холодной, как лед. Прошло пять, возможно, и десять минут, прежде чем дрожь ушла и в ноги вернулась сила.
Конечно же, тогда я не понял, почему такое произошло со мной. Только много десятилетий спустя осознал, что ребенком питал самые теплые чувства к некоторым монахиням и ученикам в школе святой Схоластики, к миссис Лоренцо и миссис О’Тул, но всем сердцем любил только маму, бабушку Аниту и дедушку Тедди. И хотя не думал об этом в те дни – ни один ребенок не может такое осмыслить, – это была самая большая вселенная любви, какую я только мог себе представить. Но вселенная расширялась. Я боялся за мистера Иошиоку, потому что он все более заменял мне отца. Чем дольше я его знал, тем больше любил… и тем сильнее боялся потерять.
45
Январь 1967 года принес трагедию: три астронавта – Вирджил Гриссом, Эдвард Уайт и Роджер Чаффи погибли при пожаре, вспыхнувшем в модуле «Аполлон» по ходу имитации стартового отсчета на мысе Канаверал. Ужас их смерти задал тон всему году.
Потом пришло знаменитое Лето любви. Люди тысячами стекались в Хайт-Эшбери, район Сан-Франциско, чтобы создавать коммуны, блаженствовать на бесплатных концертах групп, играющих эйсид-рок, и заниматься любовью вместо войны. Они назвали это место Небесами хиппи и хотели начать строить новый и лучший мир, но к концу лета уровень преступности в Хайт-Эшбери зашкалил, а приемные отделения больниц захлестнул поток людей, галлюцинирующих или рехнувшихся после приема ЛСД. Пристрастие к тяжелым наркотикам и передозировки приняли характер эпидемии. Всего за один сезон музыка прошла долгий путь от «Вплетайте цветы в волосы» Скотта Маккензи до восхваления психоза в «Конце» группы «Дорз», когда пульсирующий карнавальный орган нес с собой угрозу и безумие. «Буффало Спрингфилд» проявили дар предвидения в песне «За свою цену», в которой их музыка и голоса вызывали у слушателя глубокую тревогу, когда они пели о насилии на улицах: «Что-то происходит здесь… Человек с пистолетом там».
Тем же летом самый мощный расовый бунт разразился в Детройте. Погибло тридцать восемь человек, целые кварталы превратились в дымящиеся руины. Тем временем война во Вьетнаме набирала силу.
К моему немалому изумлению, месяц проходил за месяцем, а мой отец внезапно не возникал передо мной, выйдя из тени. Я не видел ни Фионы Кэсседи, ни Лукаса Дрэкмена, но знал, что они ушли из моей жизни не навсегда. Учитывая странности пары предыдущих лет, внезапная ординарность моей повседневной жизни казалась ловушкой, ложным спокойствием, поощряющим меня ослабить бдительность. Через какое-то время спокойствие это превратилось в скуку, потому что, как я догадался, человек подсаживается на опасность и странности так же, как на любой другой наркотик.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
