Успех у герцогини на первый взгляд положительно отразился на печатном деле, но на самом деле наложил на него дополнительное бремя. Бальзак жил двумя разными жизнями, и обе подталкивали его к финансовому краху. Его типография стояла на «ужасной улочке» (теперь это участок улицы Висконти рядом с «Одеоном»). «Противящаяся всем новомодным украшениям», улица Маре-Сен-Жермен была холодной и сырой. В 1841 г., когда Бальзак описывал ее, там еще не было газового освещения322. Дом под номером 17 сохранился; в нем до сих пор размещается издательство. В 1826 г. это было новенькое здание с невыразительным фасадом, четырехэтажное сзади, двухэтажное спереди, с большой мастерской в цокольном этаже, заставленной шумными печатными станками и заваленное кипами неразрезанных листов. Темный коридор вел в бессолнечный кабинет, где Бальзак, отгороженный решетчатым окошком, принимал посетителей. Он надеялся, что впоследствии будет принимать и многочисленные денежные поступления. Деревянная винтовая лестница с железными перилами вела в его маленькую квартирку с высокими потолками. Стены по моде того времени были обиты синим перкалином. Глядя на улицу, Бальзак придумывал для себя обнадеживающие исторические приметы. Расин несколько лет прожил в доме под номером 24. Бальзак решил, что этот «драгоценный памятник», который правительству следует сохранить и бесплатно сдать величайшему из живущих поэтов, на самом деле стоит по соседству и что Расин провел там всю свою жизнь. В те дни найти покровителей было легко. Как изменились времена! «Возможно, – пишет Бальзак в одном неоконченном рассказе, «Валентина и Валентин» (как обычно, не признаваясь ни в каком автобиографическом интересе), – и этому жилищу свойственна была природная красота. В самом деле, только в 1825 году в обширном парке, разделявшем дома, появились промышленные сооружения»323.
Первые промышленные плоды Бальзака задали тон – точнее, его отсутствие – на последующие два года. 29 июля 1826 г. с печатных станков благополучно сошла листовка, рекламирующая «пилюли от несварения длительного действия», производимые неким аптекарем по фамилии Кюре. Вскоре последовала книга, которую ранее приписывали Бальзаку: «Малый критический и анекдотический словарь парижских вывесок» (Petit Dictionnaire Critique et Anecdotique des Enseignes de Paris), чьим автором значился некий «Праздный Пешеход»324. Впоследствии вывески превратятся для Бальзака в источник, из которого он будет черпать фамилии своих персонажей325. Сразу после выхода в свет «Словарь вывесок» имел для него другое значение. Он стал очередным изданием в серии полушутливых-полусерьезных научно-популярных брошюр, изданных Бальзаком. Некоторые из них он, возможно, помогал писать. В то время модно было развивать в принцип мелочи жизни. Одежда и манеры более, чем когда-либо, служили признаком определенного общественного положения. В те годы вышли: «Искусство повязывать галстук» (шестнадцать уроков, кроме того, прилагалась «Полная история галстуков»); «Искусство расплачиваться с долгами и удовлетворять кредиторов, не тратя денег»; «Искусство никогда не обедать дома»; «Искусство получать подарки, не отдариваясь». Профессиональная всеядность Бальзака была такова, что список книг, напечатанных в типографии О. Бальзака, почти ничего не говорит о его личных вкусах – кроме того, конечно, что он интересовался буквально всем. Его типография печатала стихи, пьесы, популярные рецепты, адреса мясников, угольщиков и парикмахеров, воспоминания политиков, путеводитель по Парижу для иностранцев, учебник, написанный учителем математики из Вандомского коллежа, альманахи, пророчества, пособие по фехтованию на саблях, советы, как занимать гостей, как ухаживать за младенцами, как выбирать слуг и т. д. В типографии не отказывали ни роялистам, ни либералам. Трактаты масонов набирались тем же шрифтом, что и брошюры, в которых разоблачались их «одиозные» заговоры. Похоже, что Бальзак поддерживал одновременно сторонников всевозможных политических взглядов. Видимо, его готовность потакать всем клиентам многих отпугивала. Предприятие Давида Сешара из «Утраченных иллюзий» отличается той же вдохновенной неразборчивостью: «В то время провинциальные купцы, чтобы привлечь покупателей, должны были выражать какие-нибудь политические взгляды». Бальзак добавляет, что «в большом плавильном котле Парижа» таких откровений никто не требовал326. Судя по отзывам его современников, он ошибался.
В конце концов самые большие прибыли принесло ему литературное творчество. После того как в 1827 г. в соседней с Бальзаком квартире поселились художники-романтики Поль Деларош и Эжен Лами327, он познакомился с самыми яркими молодыми писателями того времени. Сам Виктор Гюго, который вскоре начнет работу над «Собором Парижской Богоматери», пригласил Бальзака к себе домой, чтобы поговорить о делах. На улицу Маре заходил и Альфред де Виньи; возможно, размышляя над причиной своих неудач, Бальзак печатал третье издание «Сен-Мара, или Заговора времен Людовика XIII». Наверное, самый лучший из всех французских исторических романов, включая романы Дюма, он был посвящен периоду, который интересовал самого Бальзака. «Сен-Мар» даже начинается с лирического отступления о безмятежных красотах Турени, очень похожих на мечтательные раздумья Бальзака в неопубликованной, уже пожелтевшей к тому времени рукописи «Стени». Наверное, Виньи и не подозревал в своем типографе возможного соперника: «Он был очень худой, очень грязный, очень словоохотливый молодой человек, который запутывал все, что говорил, и брызгал слюной во время разговора, потому что у него… недоставало верхних зубов»328. «Молодой человек» был всего двумя годами моложе Виньи; но Виньи был аристократом, военным и добился успеха на литературном поприще. Его, а не Бальзака называли «французским Вальтером Скоттом»; его даже представили самому великому человеку, когда Скотт приезжал в Париж в 1826 г. Но в глазах Бальзака Виньи был виновен в том, что теперь, возможно, назвали бы «новым историзмом»: ему не удалось «воссоздать подлинный взгляд на события», «исказив историю, как старую тряпку, которой накрывают статую юноши», смеясь над правдой, «чтобы убедить нас в том, что художники находят доход во лжи»329.
Не слишком приятный портрет Бальзака Виньи нарисовал в письме молодому кузену вскоре после смерти Бальзака. Оно призвано было подчеркнуть героизм великого человека в преодолении природных недостатков и создать контраст с позднейшим краснолицым, толстым Бальзаком, во рту которого, «как по волшебству, появились ровнейшие жемчужные зубы». В контексте же конца 20-х гг. XIX в. оно лишь подчеркивает природное обаяние Бальзака. Угрюмая личность за решеткой совсем не походила на человека светского, и тем не менее Бальзак вращался в обществе. Вечером болтливый печатник уходил из грязной и шумной типографии и начинал совершенно новую жизнь – жизнь протеже герцогини д’Абрантес. Его вечера затягивались глубоко за полночь. В модных салонах того времени несдержанный молодой типограф оказался завораживающим рассказчиком, которому уже тогда грозила опасность превратиться в своего рода придворного шута. Став свидетелем первого появления Бальзака в салоне мадам Рекамье, где обычно властвовал Шатобриан, критик Делеклюз принял Бальзака за реинкарнацию Рабле:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
