— Я уверен, — сказал Исламбек твердо.
Гауптштурмфюрер внимательно посмотрел на него, нацелил свои колючие глаза, пронизал ими насквозь собеседника. Минуту, кажется, пытал Саида. Отпустил. Утомленный, отпустил.
— Тогда действуйте.
— Слушаюсь, господин гауптманн.
На столе вспыхнула лампочка. Ольшер взял трубку с аппарата, поднес к уху: «Хорошо…» Вернул назад.
— Внизу ждут вас…
Саид заторопился. Ольшер как напутствие произнес:
— В машине будет еще один человек. Он не помешает. У него свои обязанности. Интересоваться друг другом не следует.
Исламбек кивнул. Опять заторопился. И еще раз капитан задержал его:
— Все хочу спросить…
Шарфюрер выразил готовность слушать. Поднял глаза на Ольшера.
— … не знаете ли вы человека, который был в госпитале в день смерти Мустафы Чокаева? Из туркестанцев?
Не задумываясь, Саид ответил:
— Знаю.
Эсэсовец не надеялся на такой ответ. Что-то неясное, неопределенное ожидал услышать, и вдруг четкое — знаю. Обычная выдержка изменила Ольшеру. Он торопливо, с обнаженным интересом глянул на шарфюрера, шагнул к нему.
— Кто он?
— Я.
Вторично пришлось Ольшеру напрягать силу. Нацеливать зрачки на собеседника. Колоть его, мучить. На сей раз эта процедура продолжалась недолго. Капитан ожег Саида и тотчас погасил взгляд. В сущности, не важно, кому довелось быть в госпитале и видеть там Каюмхана, главное — видеть. И если в этом признается Исламбек, тем лучше. Двойная удача.
— Кто знает о вашем посещении Чокаева?
— Только сестра Блюмберг.
— Ее нет, — констатировал Ольшер.
— Тогда — никто.
Гауптштурмфюрер вернулся к столу, потрогал осторожно очки, словно проверял, достаточно ли хорошо они держатся. Он, кажется, волновался.
— И пусть никто не знает впредь, — предупредил Ольшер.
— Слушаюсь!
— Счастливого пути, господин шарфюрер.
13
Спутником Саида оказался мулла. Обер-мулла, который приезжал прошлой зимой в Кумлагерь на вербовку пленных. Он почти не изменился внешне — та же шинель с петлицами, та же шапка эсэсовская с полумесяцем на значке — и все не по размеру, все плохо пригнанное. Такой уж был человек обер-мулла — не военным родился. Но проглядывало в нем и что-то новое. Потяжелел, обрюзг. Животик обрисовался под шинелью. Животик этот и придавал важность слуге пророка. Когда «опель» остановился в лесу, около ворот лагеря, мулла первым вылез из машины и, выставив живот, зашагал к будке часового. Он был торжественно важен.
Саида подмывало кольнуть обер-муллу, высмеять. Злое желание легко объяснялось. Он не мог забыть корана, что ткнул ему в лицо этот эсэсовский проповедник тогда ночью, в Беньяминово. И Саид кольнул бы муллу, да случай не представился. Всю дорогу проповедник спал, посапывая и похрапывая, лишь на железнодорожном переезде, когда «опель» изрядно тряхнуло, он проснулся, зевнул и лениво пробормотал «бисмилло». Пробормотал не потому, что вспомнил Бога или душа потребовала общения со Всевышним. Это была привычка, выработанная профессией. Чем-то должен отличаться слуга Аллаха от остальных смертных. Одной повязки на рукаве с изображением мечети недостаточно. Нужны слова.
Лагерь не спал. Во дворе стояли две крытые грузовые машины. Около них двигались тени. Звучала приглушенно команда. Кто-то входил и выходил из центрального барака.
Вот здесь, сейчас, Исламбек почувствовал вдруг реальность того, что казалось ему прежде театральным представлением. Выдумкой. Бутафорией. Понял наконец опасность. Эти тени, эти люди собираются воевать. И воевать скоро. Через несколько часов.
Темнота усиливала ощущение тревоги. Осенняя или уже зимняя темнота. Она прерывалась струйкой желтого света от карманного фонаря, пунктирами тлевших сигарет. Тени курили. Тени разговаривали.
Все было безликим. И, может, поэтому Саид потерял уверенность. Беседа с Анваром, встреча с Ольшером, собственная убежденность в том, что выбор сделан правильно, укрепляла веру в удачу. Сейчас от веры этой не осталось и следа. Перед ним была схема, четко действующие автоматы, те самые автоматы, которые готовил Гундт, и Саиду предстояло выполнить простую функцию. Он надеялся, отправляясь сюда, на какой-то духовный контакт. На слова надеялся. Особенные слова, западающие в сердце. Но к кому обратить их в этой мгле? К теням? К точкам сигарет? К поднятым по тревоге солдатам? Ему необходимо видеть лица. А их — нет.
Гундт стоял на крыльце и курил. Бросал короткое «шнель!» теням бегающим, шагающим по двору. Примерно то же он сказал и мулле:
— Все должно быть коротким. Через полчаса машины пойдут на аэродром.
Саиду он пожал руку. Холодно, по-деловому. Гундт все-таки был солдатом и церемониям не придавал значения.
— Могу выделить вам две-три минуты для инструктажа.
И добавил поясняюще:
— По просьбе капитана.
— Благодарю, — кивнул Исламбек.
Это даже хорошо, что ему дали всего две минуты на беседу. О чем говорить! Надо действовать. И решительно. Изучать первый номер поздно. Отказываться от намерения привлечь к делу Анвара тоже поздно. Риск, конечно. Всего одно лишь слово может привести к катастрофе.
В большой комнате, где проходили обычно занятия групп по спецподготовке, уже хозяйничал обер-мулла. Нацепив на бритую голову чалму, все с тем же эсэсовским значком впереди, он нараспев цедил не то молитву, не то суру из корана, в которой правоверные призывались к подвигу во имя Всевышнего. Видимо, все-таки суру, потому что после паузы, во время которой обер-мулла сделал омовение лица, обежав щеки и подбородок полусоединенными ладонями, прозвучала традиционная фраза: «Бисмиллягир-рахмани р-рахим. Во имя Бога милостивого, милосердного».
Двенадцать человек, и в числе их Анвар, сидели на полу, скрестив под собой ноги. Все были одеты в новую советскую военную форму — кто без знаков различия, кто со звездочками на погонах. В кармане у каждого находились документы, подтверждающие, что он отпускник, прибыл домой на побывку.
С испугом смотрели они на муллу, напоминавшему словами из корана о смерти.
— Всякому, имеющему душу, надобно умереть не иначе, как по воле Бога, сообразно книге, в которой определено время жизни. Кто хочет себе награды в здешней жизни, тому мы и дадим ее; а кто хочет себе награды в будущей жизни, ее и дадим мы тому: мы наградим благодарных…
Они не воспринимали истины, заложенной в суре, не думали о награде Бога за верность, их страшила обречённость, объявленная муллой: «Всякому надобно умереть». Все-таки умереть. Несмотря на документы, великолепно сделанные для них немцами, несмотря на настоящую форму, снятую с недавно убитых или взятых в плен русских солдат. Несмотря на оружие, спрятанное под гимнастеркой и в голенищах сапог. Умереть!
И так не хочется им умирать. Как ждут они других слов от муллы! Обнадеживающих. Вселяющих уверенность. А он все о Боге, о верности. Только один, сидящий впереди, жадно ловит звуки, стекающие с жирных, блестящих губ обер-муллы, тот, которого думал избрать Саид при первом посещении лагеря, — туповато-медлительный, покорный, безликий. Ему нужна, видно, награда на том свете. В эту он не верит.
Никто не обратил внимания на Саида, заглянувшего в комнату, — мало ли в лагере эсэсовцев! А вот Анвар заметил. И оживился. Отвел взгляд от муллы, вцепился в шарфюрера. Глаза вспыхнули радостью, словно узнали друга. На губах появилась чуть заметная улыбка. Какая-то грустная. Прощальная. И вместе с тем просящая.
Едва смолк мулла, как Анвар бросился в коридор, к Саиду.
— Думал, не увижу вас больше.
— Увидел. — Исламбек тоже улыбнулся. Сочувственно и ободряюще. — Разве можно не проводить друга в такой трудный путь.
— Выброска назначена на сегодня.
— Откуда?
— Из Бердянска.
— Значит, с пересадкой?
— Да.
Они помолчали, внимательно и настороженно глядя друг другу в глаза.
— Что передать вашей матери? — спросил Анвар. Взгляд его стал беспокойным, ожидающим. — Она будет рада получить весточку.
— Конечно… Если ее принесет друг.
В коридоре загремел голос Брехта.
— К выходу! К выходу.
На команду отозвались тяжелые сапоги. Нестройно. Медлительно. Люди шли в свой последний путь. Как ни тяжело здесь, у немцев, но еще тяжелее возвращаться на родину с неба стервятником, врагом. Проклятым всеми.
— Шнель!
Их гнали. Гнали знакомым с первого дня плена словом. Ненавистным словом:
— Шнель!
Каждый, пожалуй, если бы отменили приказ, охотно вернулся назад в свою комнату, под власть инструкторов, стал бы снова учиться душить и убивать, драться с овчарками, ползать на брюхе по грязи, протягивая шнур к взрывчатке. Вернулся бы, но на крыльце ждал Гундт. Ждал, посматривая на часы и покусывая от нетерпения губы.
