Вместе же мы на контрасте черного и красного тем более привлекали внимание.
Но вскоре я перестала оглядываться на окружающих, слишком захваченная собственными ощущениями, мыслями и переживаниями. Я пыталась понять, чем этот вальс отличался от предыдущего. На фигурах танца не сказывался цвет наряда, наличие общих воспоминаний и изменившийся статус наших отношений; но была какая-то ускользающая деталь, уцепить которую все никак не получалось.
Потом я поняла. Появилась легкость. Не заученно-привычная, вызванная знанием движений и отточенным умением их выполнять, а доверием гораздо более глубоким, чем прежде. Легкость прикосновений и шагов. Я чувствовала себя невесомой в каком-то превосходном смысле этого слова: не мягким морозным туманом, лежащим на земле, но устремленным вверх языком пламени. Игорь же сейчас не выглядел насупленно-мрачным и недовольным всем миром, и его теплый ласкающий взгляд заставлял забыть, что мы здесь не одни.
А еще мы оба пытались продлить прикосновения и оказаться чуть ближе, чем полагалось. На доли мгновения и на какие-то миллиметры – дольше и ближе не позволяла музыка, – но это стремление ощущалось.
Короткий перерыв – и следующий танец. Медленные, быстрые, многие из которых пришли к нам из глубины веков, пусть и с некоторыми изменениями. Кажется, этот процесс увлек не только меня, но и Ветрова. Фигуры были разные, все они выполнялись безукоризненно, но ощущение все равно было такое, будто танцуем мы один танец. Тот ли самый первый вальс, или, может быть, танго?
Наша с Игорем неразлучность тоже бросалась в глаза, но ничего предосудительного в ней не было, разве что небольшая бестактность. Сейчас этикет и мораль были значительно мягче, чем века назад, в те времена, когда человечество еще не задумывалось о космосе, откуда к нам пришли многие реалии современной жизни.
Мы не разговаривали, даже когда рисунок танца предполагал такую возможность. Для обсуждения чего-то серьезного момент был неподходящий, а размениваться на пустую светскую болтовню не хотелось совершенно. Было гораздо приятней молчать, наслаждаясь ощущением собственной близости и единства, несравнимо углубившимся после случившегося примирения. Танцевать и разговаривать, как вары, – языком тела.
А еще я была слишком поглощена собственными мыслями. Впрочем, предмет их находился недалеко: я думала о человеке, с которым меня так неожиданно свела судьба.
Полученные на этом приеме известия о природе и биографии Одержимого многое объясняли в его поведении. И попытки максимально дистанцироваться и отпугнуть поначалу, и последовавшее за этим почти агрессивное сближение, и нынешнюю боязнь отпустить от себя дальше чем на расстояние вытянутой руки.
Честно говоря, было страшно подумать, как эти люди чувствуют и воспринимают окружающий мир. Да и то, что я могла представить, наверное, было лишь бледной тенью истины. Сильные, благородные, бесстрашные мужчины, и душа – как оголенный нерв, отзывающийся болью на любое неосторожное прикосновение. Каждая потеря, каждое расставание отрывает части – до тех пор пока очередное разочарование не станет последним, пока не останется ничего, кроме пришедшей извне загадочной тьмы. Как они умирают? Просто закрывают глаза и перестают быть?
Насколько же должно было ранить при таком обостренном восприятии отношение графини? За пять минут общения она парой фраз разозлила меня так, как не сумел сам Ветров при всем старании. А каково ему было найти подобное существо в любимой женщине, казавшейся ангелом?
Теперь мне было кристально ясно, что имел в виду Игорь, когда говорил: «От меня осталось слишком мало». И было до холодка по спине страшно. Причем не столько обидеть или задеть неосторожным словом сейчас – сейчас было вполне в наших силах разобраться с любым недопониманием и найти общий язык без трагичных последствий, – сколько представить, как все могло повернуться. Если бы я не… ответила ему взаимностью?
Впрочем, нет, тогда об этом не шло и речи. Как ни гадко это звучит, скорее, просто позволила себя любить. Целовать, защищать, заботиться. А сама…
Я не могла сейчас твердо и уверенно сказать «люблю», но точно знала самое главное: непременно смогу полюбить. Наверное, уже близка к этому, нужно только немного привыкнуть, уложить в голове все новости. И любить смогу. Даже, наверное, очень долго: может, не до самой смерти, но не один год. Его ревность, его болезненная привязанность, его… одержимость не вызывали отторжения и совершенно не пугали. Я жила слишком замкнуто и одиноко, чтобы подобное отношение мужчины могло задушить и существенно ограничить. Основные мои контакты с окружающим миром происходили на службе и на вот таких светских мероприятиях. Последние требовали только факта присутствия, а единственное удовольствие мне здесь доставляли только танцы. И, честно говоря, я была не против танцевать только с Ветровым. Зачем мне кто-то другой, если с Одержимым гораздо легче и уютней, чем с этим гипотетическим кем-то?
Сложнее всего дело обстояло с работой, но мне почему-то казалось, что этот вопрос удастся решить безболезненно. Пока еще я не знала, как именно, но чувствовала по этому поводу странное спокойствие.
А разделенное на двоих одиночество, судя по тому, что я уже успела увидеть, представлялось очень приятной формой существования. И я сильно сомневалась, что когда-нибудь изменю это мнение.
– Игорь, давай прервемся? – через несколько танцев взмолилась я. Удовольствие удовольствием, но ноги уже не держали.
– Устала? – понимающе уточнил он. – Пойдем, присядешь. Может быть, тебя донести? – с легкой иронией, но явно на полном серьезе предложил Одержимый.
– Не будем еще сильнее эпатировать публику, – мягко возразила я, хотя соблазн был велик.
Мы добрались до выхода в соседнюю комнату, точнее, небольшую залу для отдыха, оказавшуюся первой из длинной анфилады. Здесь было почти тихо, в воздухе висел лишь легкий невнятный гул: несмотря на то что людей было много, желающие могли отгородить свои «ячейки» звуконепроницаемыми полями, а в некоторых местах – и вовсе непрозрачными экранами, и таких желающих хватало.
– Очень хочется пить, – пожаловалась я. – Давай…
– Сейчас ты присядешь – принесу, – отмахнулся Одержимый.
– И ты вот так оставишь меня одну? – насмешливо уточнила я.
– Один раз оставил, больше не повторится, – весело фыркнул он. – Нет, я сдам тебя под опеку надежным людям.
– Такие существуют? – искренне удивилась я.
– Нет предела совершенству, но эти лучше прочих. К тому же я не вполне уверен, что придется куда-то идти, – отозвался он. А потом я догадалась оглядеться и сообразила, куда именно мы идем.
– Мне кажется, я чего-то о тебе не знаю. Хотя цесаревич и утверждал, что к императорской фамилии ты не имеешь никакого отношения, я начинаю в этом сомневаться, – поделилась я.
– Вета, я несколько лет был его тенью. Наверное, у нас сохранились неплохие отношения, логично? – рассмеялся Ветров.
– Логично, но в таком случае ты вполне мог извиниться за досрочный уход и дистанционно, – возразила я.
– Мог, – неожиданно легко сознался он. – Но зачем?
– Игорь, ты… – начала я возмущенно, но осеклась, потому что мы как раз вошли в зону действия звуконепроницаемого полога, и пришлось поспешно изображать вежливую улыбку. Это Одержимый присутствующих, как выяснилось, знал хорошо и мог позволить себе определенные вольности, а я в подобных верхах оказывалась нечасто и ненадолго.
Дальний угол залы был обособлен от остальных. Пусть никаких зримых преград, вроде ширм или даже голографических стен, не было, но разделение пространства обеспечивала расстановка мебели, в основном изящных кресел и кушеток. На которых сейчас отдыхали, ведя неспешную беседу, наверное, самые влиятельные люди из присутствующих на приеме, кое с кем из которых мне уже довелось здесь пообщаться.
Лев-Людоед с канцлером, графом Ивлевым, коротали время за древней игрой, до сих пор не потерявшей своей актуальности, – шахматами. Молодежь в составе цесаревича, уже знакомых мне по предыдущему приему офицеров и нескольких девушек тоже была увлечена игрой, тоже отнюдь не новой, но тоже интересной во все времена – пантомимой, или «крокодилом». Как раз сейчас симпатичная круглолицая блондинка в пастельно-персиковом платье, раскрасневшаяся от смеха, под общий хохот пыталась донести до зрителей какую-то информацию.
За весельем снисходительно наблюдали пара Одержимых – так и не представленный мне генерал и белобрысый Марков – и еще несколько представителей старшего поколения. Адмирал Пахомов, командующий Центральным военным сектором, со своей женой; кажется, юная блондинка была их дочерью. Министр внутренних дел, действительный тайный советник Угрюмов, человек редкой внутренней интеллигентности; он вел неторопливую беседу со смутно знакомым мне весьма пожилым мужчиной, явно чувствовавшим себя очень неуверенно. Спустя несколько секунд я опознала в последнем директора Института ксенологии и познания разума, так что на этом приеме он тоже был кстати. Был еще генерал-лейтенант Аничков, тоже с супругой, но я не могла вспомнить, какой пост он занимает.
