Граф скривился, уверенный, что панна Рита поступила весьма нетактично. В общественном месте можно столкнуться со множеством особ, но представлять их аристократам, как равных?! Граф шевельнул пальцами, словно говоря:
— Чего же еще ждать от этих Шелиг?
XXVII
Сразу после заезда состоялось вручение наград. Перед красивым павильоном высокопоставленный чиновник городской управы оглашал имена удостоенных, потом с соответствующей короткой речью вручал им награды. В этот миг громко пели фанфары. Кони майората получили золотую медаль, врученную владельцу с превеликим почтением, множеством приятных слов и улыбок. Высокопоставленный чиновник прекрасно умел дозировать теплоту своих рукопожатий и слов. Панна Рита получила серебряную медаль, напутствуемая парой вежливых фраз и откровенно игривыми улыбками местного сановника. Участникам поскромнее награды вручали вежливо, но вовсе без речей.
Вечером, после того, как господа «из общества» посетили концерт и развезли дам, некоторая их часть собралась в веселом ресторанчике Гофмана.
Ярко освещенный зал был окутан дымом сигар и ароматами вин. Цыганский оркестр играл громкие, диковатые мелодии. Щелканье кастаньет в руках смуглых испанок мешалось с крикливыми голосами цыганских певиц. Их красочные одежды, горящие глаза, низкие вырезы рубах, порывистость движений создавали впечатление, будто веселая компания находится где-то перед вратами ада.
В одном из кабинетов за фортепиано сидел Брохвич и, воодушевленно жестикулируя, встряхивая растрепавшимися волосами, играл «Малгожатку». Его красивые темные глаза смеялись, белые зубы весело сверкали.
Внезапно он обернулся и позвал:
— Трестка, подпевай!
Молодой граф медленно подошел к нему, встал у фортепиано, умостил на носу пенсне и вперившись взглядом в угол, сделал шеей такое движение, словно поправлял некую машинку, скрывавшуюся в его горле.
Брохвич рассмеялся:
— Ну что, аппарат готов?
— Начинай! — буркнул Трестка, державшийся очень торжественно.
Малгожатка, ты достойна любви!
Малгожатка, мои чувства пойми!
Малгожатка, ты любви моей верь…
Раздался общий смех.
— Что такое? — удивился Брохвич.
— Трестка, в чью честь вы поете? — раздалось со всех строи.
— Трестка смешался:
— Что? Да просто пою «Малгожатку»…
— Браво, браво, Юрек! Лучшей песенки ты для него подобрать не мог!
— Да что такое? — не понимал Брохвич и вдруг тоже расхохотался. — Ну да, верно! Трестка, продолжаем! Малгажатка-Маргаритка-Ритка…
— Одурел ты, что ли? — крикнул Трестка.
— Ты ведь почти то же самое пел…
— Черт меня раздери! — зло крутнулся на пятке Трестка и решительно направился в угол зала, куда только что вглядывался с таким вниманием.
— С ума вы все сошли, — буркнул Вилюсь Шелига.
— А где же майорат? Он обещал быть, — сказал Жнин.
— Запаздывает — сказал Брохвич и продекламировал: — У каждого есть своя Малгожатка…
— Тихо! А то войдет и услышит… — оглянулся Жнин. — И надерет вам уши за себя и за меня, — буркнул в углу Трестка, но никто его слов не услышал.
Жнин поднял палец и, словно грозя кому-то, сказал, подчеркивая каждое слово:
— Это весьма выдающаяся девушка, только вот не позволяет исследовать температуру своих горячих глаз…
— Быть может, температуру ее глаз удастся сделать еще горячее, — пробормотал барон Вейнер.
— Да уж не вам! — запальчиво сказал Вилюсь.
— Боюсь, что и не вам тоже.
— У майората больше всех способностей к экспериментам с температурой.
— И, добавлю, шансов! Брохвич сказал:
— Господа, советую вам до прихода майората закончить о панне Стефании, иначе в этом кабинете температура поднимется так, что от нас останутся одни угольки.
— Неужели он так увлечен? — спросил Занецкий.
— Il l'adore![63]Притом ее гордость держит его на коротком поводке. Это принцесса в обличий скромной шляхтянки.
— Но какое у всего этого может быть будущее?
— Уж Михоровский придумает, как все закончить!
— А-ля маркиза Помпадур? Да?
— Или — алтарь…
Молодой князь Гершторф поразился:
— Да что вы такое говорите? Насколько я знаю панну Рудецкую, любовницей майората она не станет, я женитьба… никогда Михоровский на ней не женится!
— А насколько вы знаете Михоровского? — спросил Брохвич.
— Любовница… в конце концов, это возможно. Но алтарь! Михоровский — словно запертый на все замки сейф. Пока он сам не откроется, открыть его невозможно. И не заглянуть внутрь, не узнать, что там творится…
— Ну, если это сейф, то жар глаз панны Стефы он вынесет, — изрек Трестка.
— Да нет, она его прожжет! — пробормотал Брохвич. — Она добродетельна, как святая, но в глазах у нее таится дьявол темперамента — а это самая опасная разновидность дьяволов. Кокетливый дьявол не смог бы завоевать майората, но этот…
Жнин поднял голову:
— О да, темпераментом Стефа обладает! А что она принцесса — тем лучше! Наибольшим наслаждением будет овладеть ее короной. О, знай я, что это удастся, был бы согласен стать при ней пажом! Что вы меня пожираете взглядом? — спросил он, увидев злое лицо Вилюся.
— Жду, когда вы закончите монолог о панне Стефании, — грубовато ответил студент.
— А чем вам мой монолог… эге, пан Вильгельм! У вас такая физиономия, словно вы тоже не прочь в пажи! Ну-ну, не раздувайте так ноздри! Готов поклясться чем угодно, что вы в нее влюблены!
— Открыл Америку! — засмеялся Брохович. — Заплесневевшую старую истину считаешь своим открытием…
Жнин рассмеялся:
— Ах, вот как! Браво, пан Вильгельм! Нужно признать у вас отменный вкус. Если бы к нему еще и шансы…
— Тихо! Майорат! — шепнул Трестка.
Вилюсь насмешливо рассмеялся:
— Ну, быстренько ищите другую тему для разговора! Вальдемар вошел быстрым шагом и огляделся. Весело спросил:
— Ну, хорошо развлекаетесь?
— Неплохо! — ответил Брохвич.
— А почему Трестка такой грустный?
— Обиделся на экспертов, не одаривших золотой медалью волов его, — сказал Брохвич.
Однако вмешался Жнин:
— Да нет не в том печаль. Граф Трестка только что распевал «Малгожатку», и слова песенки побудили его к размышлениям…
— «Малгожатку»? — усмехнулся Вальдемар. — В точку попал!
Трестка уставился на него:
— А вы где были так долго?
— В конюшне. Саламандра прихворнула. Ветеринар говорит, от переутомления.
— Ну конечно! — хлопнул в ладоши Брохвич. — Из-за Трестки она заработала истерию. Глядя на скачки, я пожалел, что не обретаюсь в шкуре бедной Саламандры, на ее месте я уж так взбрыкнул бы, чтобы Трестка улетел не то что за барьер — за ипподром. Правда, чтобы подсластить пилюлю, я бы постарался, чтобы он приземлился прямиком на ложе панны Риты.
