Ярко горели свечи в ханской сокровищнице, и темная гарь от них поднималась кверху, пачкая белый каменный потолок. У стен огромные сундуки и кувшины, в углах ханская утварь. Стрельцы неотлучно находились здесь, ждали завтрашнего утра, когда сундуки будут вынесены на поверхность, чтобы уже затем на стругах быть отправленными до стольного града Москвы.
Никто из воинников не видел, как в самом углу комнаты отворилась потаенная дверь и один за другим в сокровищницу вошли несколько казаков.
— Аллах акбар! — обрушились сабли на головы вздремнувших стрельцов. — Алла!!
Сраженные дружинники попадали наземь, а ханская сокровищница наполнилась уланами, казаками. Вполголоса зазвучала татарская речь.
— Быстрее! Быстрее! Нужно успеть до утра! — распоряжался Чура Нарыков. — На рассвете здесь будут стрельцы.
Спешили казаки срывать ненавистные сургучовые печати самодержца. Двуглавый орел полетел на пол, где тут же был подмят множеством ног. Золото из неподъемных сундуков пересыпали в бочки и, крепко стянув их металлическими обручами, катили в проем потайного лаза.
Казаки управились до рассвета. В ханской сокровищнице оставалась только разбросанная по углам утварь да кое-где просыпаны золотые монеты.
Потайной ход вывел к мечети, что стояла на самом берегу Кабана. На озере в предрассветный час было по-осеннему свежо, а с востока как-то осторожно начинал подкрадываться рассвет. Он уже брезжил светлой полоской у горизонта. Зарождался новый день. Казаки нагружали крепко сколоченные суденышки золотым грузом.
— В центр озера! — уверенно распоряжался Чура Нарыков. — Пусть же ханскую казну охраняет змей, если этого не сумели сделать мы.
Лодки медленно отчалили от берега и заскользили по водной глади к бую, который поплавком качался на волнах.
— О Аллах! От тебя оно пришло и к тебе возвращается! — скидывали казаки золото в озерные глубины.
Вода с громким плеском принимала в свои холодные объятия сокровища, чтобы надолго спрятать их от алчных людских глаз.
— Эмир Чура, твой приказ выполнен! Какие будут распоряжения дальше? — спросил есаул.
Чура осмотрел собравшихся. Перед ним стояли преданные слуги, которым был доверен не один секрет своего господина. Но для сохранения тайны казанской казны их слишком много.
— Пойдемте со мной, правоверные, помолимся на берегу священного озера Всевышнему. Пришел час утренней молитвы. Пусть же Аллах поможет нам во всех наших свершениях.
Слуги отложили в сторону ятаганы и сабли и усердно воздавали хвалу Всевышнему.
Чура Нарыков вдруг прервал молитву и привычно завязал у пояса платок. На это мало кто обратил внимание. Разве следует отвлекаться во время беседы с Аллахом? «Может быть, не сейчас? Может быть, после молитвы? — на миг заколебался эмир. — Нет. Потом может быть поздно!»
Чура поднял с песка саблю, зачем-то долго разглядывал огненно-красный рубин на рукояти, и было похоже на то, что разговор со Всевышним у него не прервался. А потом он с размаху отсек голову молившемуся подле него есаулу. Это был сигнал немногим, но самым надежным слугам. Прозвучал залп, другой — и на берегу полегли десятки трупов. Песок насытился кровью.
— Они погибли во славу Аллаха, — объявил Чура Нарыков. — Тела их пока останутся здесь.
«Нужно привести сюда сегодня правоверных и убедить их, что в смерти мусульман виноваты гяуры».
Издалека был виден золотой шпиль сторожевой башни. Каждый хан считал своим долгом обновить его. И многометровая сверкающая игла, красивая, как изумрудная шпилька в локонах наложницы, напоминала о золотом веке Казанского ханства. Ведь поставлена она была Улу-Мухаммедом в честь пленения великого московского князя Василия Второго. И эта забота о золотом шпиле с полумесяцем наверху как бы приобщала каждого из ханов к некогда славной победе. Сам же хан становился продолжателем и наследником боевых традиций.
Чура Нарыков посмотрел на шпиль. Он, словно отточенное копье, резал небо на две половины, — одна была совершенно безоблачной, а вторая уже затягивалась облаками: с севера дул ветер.
— Нам нечего здесь больше делать, — произнес эмир. — Нас могут увидеть, надо спешить в город. Сегодня был трудный день.
Князь Василий Семенович пробудился ранехонько. Зажег лампадку, помолился в тиши на святые образа и вышел из шатра на волю. Поганое озеро заросло, отгородилось от гостей незваных густым частоколом из камыша. Где-то в самой середине плеснулась рыба, а за ней, видно вдогонку, стукнулась о воду еще одна. С той стороны озера, поросшего ивняком, засвистел секач. Он совсем не боялся расставленных на берегу шатров, не страшился близкого присутствия князя. Здесь он был хозяин! Кому, как не ему, стеречь эти места? Он вытянул длинное рыло в сторону, потом раз-другой ткнул им землю и, пресытившись игрой в гляделки, побежал, ломая на своем пути сучья, прижимая к земле низкие деревца.
Василий Серебряный окликнул стражу. На месте ли? А в ответ раздалось разудалое:
— Да здесь мы, князь! На посту!
Вот и лес уже пробудился от журавлиного окрика. «Совсем как на Москве-реке, — думал Василий Серебряный. — И журавушки все те же! Да вот беда, земля другая, басурманова!»
Князь остудил лицо прямо из озера. Вода по-осеннему холодна, приятно освежает. Словно и не спал! Предстоящий день обещал быть трудным. С сокровищницей управиться бы! Сколько злата и серебра увозить. А тут еще и царица казанская, в Иван-город ее надобно, а оттуда уже в Москву везти.
Над водой белесо клубился туман, отдавая свое тепло новому дню.
Подошел стрелецкий голова:
— Князь! Велишь в трубы петь?
— Хорошо, — согласился Серебряный, рукавом рубахи отирая мокрое лицо. — Труби! День сегодня обещает быть длинным, вот мы его пораньше и начнем.
Загудели походные трубы. Словно зверь невиданный звал противника. Но нет. Тихо. Не сразу и стрельцы проснулись, и по-настоящему день начался только с приказами воевод.
Проснулась и Казань, и с минаретов зазвучал призыв муэдзинов к ранней молитве. Это и был ответ походному пению в стане стрельцов. Ханские ворота открылись, и по деревянному, крепко срубленному мосту в Казань вошел стрелецкий полк. Князь Серебряный в город не поехал, стал дожидаться вестей.
Скоро возвратился стрелецкий старшина. И по тому, как он шел, почти бежал, недостойно его чину, как орал на стрельца, едва поспевавшего за ним, Серебряный понял, что случилась беда. Да такая, какую, быть может, и исправить нельзя, за которую и в опалу попасть можно. А государь Иван Васильевич крут. Похолодело в груди у князя, а в лицо так и ударил жар. Тут уж и студеная водица не помогла бы.
— Князь, родной, не серчай на меня! Не по моей это воле! Стрельцов, что оставили казну ханскую стеречь, побили до смерти! — перекладывал старшина тяжелую ношу на плечи князя.
«Не серчай!» А хоть бы и осерчал, что изменишь? Казна, видать, ушла! Вот беда! А без нее в Москву и дороги нет.
— Стрельцов побили, значит, и казны нет?
— Нет казны! И золота, и серебра нет! Через тайницкий ход татары все золото вынесли, только утварь по углам разбросана! Измена, видать, князь? Видать, Шах-Али! Его это рук дело! Не верил я ему, князь, и тебя всегда от его дружбы оберегал! Совсем непонятно, кому этот поганец и служит! Самодержцу нашему русскому или, быть может, Сулейману турецкому?!
Вот и нет уже вокруг благодати. И погода порчена. И не туман это над рекой, а злобное волхвование казанцев. Всех православных потравить хотят. А уж озеро действительно Поганое! Так и тянет от него смрадом.
— Коня мне! Я сам к татарам поеду!
Расторопный рында подвел к князю его любимца, жеребца вороного. А конь нервничал, недоволен был тем, что оторвали его от сочной травы, обиженно фыркал и губами искал ласковую ладонь хозяина, а когда нашел, успокоился и стал подвластен его воле.
Князь вскочил в седло и пустился вскачь к Ханским вратам.
Василий Серебряный не прятал своего гнева. Бранил казанского царя. Бранил матерно. Называл Шах-Али плутом и псом смердячим.
— Это так ты выполняешь волю царя Ивана Васильевича?! — отстранил он стражу и вступил в царевы покои. — Всю казну припрятал, а стрельцов смерти предал! А быть может, казну хочешь Сулейману отдать?! Может, ты ему и служишь?! Вот Ивану Васильичу скажу про тебя!
Шах-Али терпеливо выслушивал несправедливые попреки. Старость — она мудра и не столь расточительна в силе, как молодость. А когда пыл Василия поубавился, хан надменно заметил:
— Я прощаю тебе твой злой язык! Я веду свой род от самого Чингисхана. Сына Бога! Иначе не сидеть бы мне на казанском троне! Я — царь! Ты же — холоп. А царь русский Иван Васильевич братом мне приходится. Вот и подумай, стану ли я против брата идти? И о казанской казне я ничего не ведаю! Но я знаю другое. — Шах-Али грузно оттолкнулся от удобных подлокотников кресла и на три ступени сошел вниз к Василию Серебряному. Князь оказался выше на голову, да еще шлем острой пикой поднимал его над ханом. «Может, и зря я сошел с трона? С высоты легче повелевать!» — На берегу Кабана твои холопы устроили резню правоверным. Они перебили десятки казаков. Ты должен наказать виноватых. Если этого не сделать сегодня, то завтра в Казани начнется бунт и опять прольется много крови! Слух об убитых разошелся уже по другим улусам, и завтра о нем будет знать все ханство. Было бы лучше, если бы стрельцы сегодня же отбыли в Иван-город.
