«Может быть, и вправду стрельцы потешились? Чего на войне не бывает!» — смутился князь.
— Хорошо, — согласился Василий, — сегодня я отбываю в свияжский городок с твоей женой Сююн-Бике. А ты поискал бы казну, царь, в другой раз придем!
Бике отплывает
Близился полуденный час. Добром Сююн-Бике уже загружены ладьи, а ее все не было. Посыльный, отправленный за ней, скоро возвратился. Молилась бике, и отрывать ее грех.
— Что ж, подождем еще, — решил князь. — Царица она.
Наконец из ханского дворца вышла Сююн-Бике, и было видно, что предстоящее расставание для нее беда большая. Больно уж худо выглядела. С лица сошел прежний румянец, оно было белым и, казалось, предвещало грядущее небытие. И виделось князю — вот сделает царица еще шаг и упадет на дорогу. Быть может, и упала бы, не будь рядом с ней служанок, которые поддерживали под руки свою госпожу.
Бывшего хана, младенца Утямыш-Гирея, на руках несла нянька. А хан не плакал и ручонками тянулся к серебряным бляхам на рубахе служанки. Разве он знал, что лишается ханства?
Сююн-Бике отстранила рабынь и подошла к Серебряному. Надломилась в пояснице, это был поклон.
— Разреши же мне проститься, князь, со своим покойным мужем Сафа-Гиреем. Он лежит в ханской усыпальнице и супругу свою дожидается.
— Иди, царица, простись, — не смел отказать Серебряный.
В ханскую усыпальницу Сююн-Бике вошла одна. Здесь было прохладно и тихо. У восточной стены мечети стояло несколько надгробий — здесь покоились все казанские ханы. Немного поодаль, будто избегая тесного соседства, лежал Сафа-Гирей.
Сююн-Бике подошла к могиле любимого мужа и упала лицом на каменную плиту. Тяжко под ней хану, не выбраться.
— Милый мой господин Сафа-Гирей, — наполнились глаза бике слезами. — Встань же из могилы, посмотри на свою бедную, горемычную Сююн-Бике, которую ты любил больше всех своих жен! Взгляни на несчастного сына своего Утямыш-Гирея, которого ты хотел видеть ханом. Ему вместо этого предстоит тяжелая судьба узника на далекой чужбине! А твоя старшая жена уже не хозяйка на земле Казанской, а пленница! Разве ты этого хотел для нас? Почему же так рано закатилась твоя звезда? Ты бы мог заступиться за свою жену и сына! Аллах, молю и заклинаю тебя, почему же и ты не заступишься за бедную вдову и сироту?! Почему же ты отдаешь нас в руки неверных?! Сафа-Гирей, муж мой, выйди из могилы или возьми меня к себе!
Своды мечети надрывались от женского плача. Сююн-Бике рвала на себе волосы, исцарапала в кровь лицо, а потом, обессиленная в своем неистовстве, упала на холодную мраморную плиту.
Князь Серебряный осторожно вошел в усыпальницу и остановился около бике.
— Государыня, — приподнял он женщину за плечи, — не тужи! Ведь не на бесчестие же тебя отправляем! И не на смерть! На великую честь мы везем тебя к Москве, к самому Ивану Васильевичу и его жене Анастасии Романовне! Здесь ты была госпожа и там в чести жить будешь! Самодержец наш Иван Васильевич милостью тебя наградит. А что до мужа твоего касаемо… не вспомнит государь и зла!
Сююн-Бике чуть успокоилась. Уже по-доброму смотрели глаза царицы.
«Эх, хороша! — вздохнул князь. — С такой и грешить сладко. Видно, люб был ей Сафа-Гирей, если так к нему на могилу грудью припала. Утешить бы ее, да государь прознать может, что скажет тогда? Боязно!»
— А хочешь, выдадим тебя замуж за кого пожелаешь? Шах-Али стар, ты же молода и красива! Выдадим тебя за царевича по вере твоей мусульмановой.
Отстранила Сююн-Бике от себя сильные руки князя.
— Не надо мне ничего на чужой стороне.
У ворот мечети собрался народ. Стояли молча, все вместе, плечом к плечу, эмир и дервиш, казак и мулла. Все они были дети своей матери — Сююн-Бике, а какие же могут быть ссоры между братьями и сестрами?
Казанская госпожа уезжала в Москву, такова воля царя Ивана. Она подошла к повозке и на миг остановилась. За спиной раздался чей-то плач. Будто и не живую провожают, а покойницу. Каждому было ясно, что это прощание навсегда.
— Ханум, — пробрался к Сююн-Бике старик-дервиш в ветхом зипуне, — быть может, ты останешься?..
Бике видела и не видела старика. Туман застилал глаза. Сейчас важно не разрыдаться, пусть казанцы запомнят ее гордой и спокойной.
Собравшиеся молчаливо ждали ответа.
Сююн-Бике же смотрела куда-то поверх голов. Дорога вела на запад. Неужели ее судьба закатится в чужой стороне, куда заходит солнце?
Бике молча села в повозку, и кучер-стрелец огрел застоявшихся лошадей.
Правоверные еще некоторое время смотрели вслед, пока пыль и расстояние совсем не скрыли от них казанскую госпожу.
— Сююн-Бике покидает нас! — вдруг прозвучал чей-то голос. И толпа взорвалась.
— Правоверные, Сююн-Бике покидает нас! Сююн-Бике увозят в Москву!
— Проклятые гяуры хотят отобрать у нас госпожу!
— Отобьем бике у неверных!
— Заступимся за ее честь!
Народ прибывал. Отовсюду — из близлежащих домов, с базаров к мечети — сходились люди: карачи в камзолах, усыпанных жемчугом, дервиши в рваных халатах, казаки в длинных холщовых рубахах. Все были у ханского дворца!
Толпа в едином дружном порыве, выкрикивая обидные ругательства, двинулась в сторону Казань-реки. Туда, куда стрелец-кучер умчал Сююн-Бике.
— Правоверные! — остановил толпу всем знакомый голос. — Что вы делаете, мусульмане?! Вы накличете на себя беду!
Все его предки были сеидами, в жилах Кулшерифа течет святая кровь пророка. И действие этой крови на мусульман он не раз уже проверял.
Его услышали. Сеид увидел, как замешкались первые ряды, крики стали тише, только в середине толпы продолжали неистовствовать.
— Мусульмане! Не слушайте его! Отобьем Сююн-Бике у неверных! Заступимся за ее честь!
Неужели потомок пророка бессилен? И если он будет втоптан сейчас, то ему уже никогда не подняться, как не поднимется скошенная трава.
— Остановитесь же, мусульмане! — преградил сеид казанцам дорогу. — Разве время сейчас проливать кровь?!
Толпа замерла. Кровь пророка опять помогла.
— Во имя Аллаха нашего, милостивого и милосердного, заклинаю вас, остановитесь! — Кулшериф простер к народу руки. — Здесь, в Казани, несколько тысяч стрельцов, у берега реки тоже стоит полк. А в Иван-городе — тьма! Так стоит ли проливать кровь детей ваших?! Не время… А сейчас давайте простимся с нашей госпожой!
Никто уже не кричал, не требовал мести. Толпа медленно пошла в сторону реки. А сеид затерялся в толпе правоверных.
Повозка с бике подъехала к самой воде, где слегка покачивались на волнах ладьи.
Подошел князь Серебряный:
— Не бойся, государыня, все будет миром. Вот твой струг золоченый. Царский! От ветра и дождя стеклом тебя укроет.
— Не ладья это… Клеть золотая, — был ответ. — Помогите мне сойти.
Холопы почтительно поддержали ее под руки, князь Серебряный взял коней под уздцы. Не брыкнулись бы резвые! Пусть царица спокойно на землю ступит.
Сююн-Бике сошла на траву, которая уже была примята осенним дыханием. Пожелтело вокруг все. Поблекло. К берегу все подходил народ, спускался со склонов темными живыми ручейками. Вокруг себя она видела знакомые и незнакомые лица. Хотелось запомнить всех. Навсегда. Опять на глаза набежала печаль, и Сююн-Бике смахнула ее с лица широким рукавом.
— Что же ты стоишь, царица? Струг тебя дожидается, — поторопил ее князь Серебряный.
Она сделала несколько шагов по желтому сыпучему песку, потом вдруг остановилась и повернула обратно.
— Сююн-Бике! Ханум!
Бике поклонилась казанцам, которые еще вчера были ее подданными и вместе с нею называли Казань своим домом. А какой дом без хозяйки? Теперь Казань осиротела. Пусто в ней будет.
— Сююн-Бике прощается!
— Ханум плачет!
И казанцы, стоявшие тесно на песчаной береговой отмели, упали на колени перед бывшей госпожой Казанской земли.
Сююн-Бике взошла на просмоленный струг. И гребцы, отзываясь на бравый голос сотника, опустили весла на воду.
Посол Оттоманской Порты
О печали казанской ханум Сююн-Бике Сулейман Законодатель узнал только на исходе девятой луны. Посол в Казанское ханство паша Омар осмелился поцеловать загнутый конец туфли султана, пахнущей соком роз, и сообщил недобрую весть:
— Шах-Али очень зол на свою жену, она пыталась отравить хана. Вот тогда он спросил позволения урусского царя Ивана отправить женщину подальше от Казани.
— Урусский царь согласился? — Сулейман выглядел безмятежным, и, если бы визирь не знал своего властелина, мог бы подумать, что новость не тронула его совсем. — Этот московский царь, вышедший из болот, видно, мнит себя большим правителем.
— Царь Иван прислал в Казань эмира, звезда моего сердца, который и забрал с собой бедную женщину. Теперь она в Москве, томится где-нибудь в зиндане. Говорят, что она горько плакала, когда расставалась с Казанью.
