— Дойдем до вокзала и купим, как в старые добрые времена у таксистов.
Мы так и сделали. Вокзал был недалеко, на его, освещенной огнями, площади толпились машины-такси и толклись ожидающие пассажиров водители. Доставая деньги, Филиппов расстегнул куртку и я увидела под курткой серый длинный пиджак и красивый галстук. Свет фонаря падал на лицо Филиппова, и оно вновь показалось мне очень красивым. Все, что происходило с нами: и его ожидание в полумраке моего подъезда, и наша ночная прогулка, которая вдруг привела нас на вокзал, и кожаные спины о чем-то негромко переговаривающихся таксистов, и громада вокзала, освещенная огромными буквами, нависающими над ее горящими окнами, и шелест сухой листвы под ногами, — вдруг стало казаться мне фрагментами кинофильма, почему-то итальянского, мне вспомнилось, что Филиппов, впервые пришел ко мне в джемпере, открывающем голое яйцо его груди, но его горбатый нос и упорный взгляд чуть выпуклых глаз делали его похожим на древнего римлянина. Такие напластования прошлого, вдруг наплывающие на восприятие сегодняшнего события или человека, не кажутся мне просто игрой воображения: о б р а з ы прошлого никуда не исчезают, они продолжают свое вневременное существование и тот, у кого сохранена глубинная связь, иногда неосознанная, с той или иной, часто исчезнувшей уже культурой, внезапно попадает в ее образное поле, — и восприятие фиксирует изменения, происходящие с объектами или с человеком, не давая этим изменениям никакого объяснения. А что касается возникающего эффекта «вторичности», другими словами, когда мне представляется, что то, что происходит, на самом деле — фильм или спектакль, а пейзаж, городской или дачный — лишь декорации к этому фильму или спектаклю, — это отражает весьма сильную степень моего отстранения от ситуации или того, с кем я в этот момент нахожусь, а отстранение, как мне думается, есть не что иное как следствие сверхсильной или даже непосильной эмоции, мгновенно уходящей в глубину бессознательного и там же, столь же мгновенно, трансформирующейся в интуицию, уводящую от того, что происходит «здесь» и «сейчас» так далеко, и куда угодно, может быть, в другие века! Потому происходящее окрашивается тонами нереального.
Впрочем, порой и часто, изменения восприятия — это подсказки интуиции или ясновиденья. Например, встречаю я, когда еду на работу, случайного мужчину, который мне вдруг напомнил соседа-пьяницу, переехавшего из нашего района куда-то на окраину, одновременно, пока я зачем-то на этого незнакомого мужика смотрю, где-то на самом краешке моего сознания маячит профиль Филиппова… И вот, вечером, вдруг он вваливается ко мне такой пьяный, что я просто поражена. И падает, как последний алкоголик, — то есть именно такой, как уехавший сосед — на диван и тут же засыпает, храпя и пуская слюну. Брр. А утром сообщает мне, что оформил документы на переезд в городок… То есть утром, еще до работы, моя душа у ж е знала, что произойдет вечером, и попыталась мне это показать, наверное, чтобы предупредить, поскольку я боюсь пьяных, но рациональное сознание блокировало информацию и знание о будущем прорывалось к сознанию через «блоки», точно свет прожектора сквозь толщу воды.
…Итак, таксисты стояли и тихо переговаривались. У самого старого из них, усатого и седого, Филиппов купил бутылку водки и — и все водители тут же повернули головы, смотря ему вслед, провожая ночного покупателя какими-то негромкими репликами.
Он шел ко мне быстрым и одновременно неторопливым шагом, и мои светлые джинсы, которые я надела второпях, сначала притянули его черный и яркий взгляд, а потом и взгляды всех, вдруг замолкнувших, водителей. И опять мне показалось, что происходящее — только фрагмент итальянского черно-белого фильма. Но потом вдруг невдалеке прогудели поезда, неясный гул покатился из открытых дверей вокзала, вздрогнул сухой лист под ботинком Филиппова… И я вернулась в Россию. В русский фильм и в русский снег.
Снег пошел утром; огромные его хлопья падали, почти не кружась, под прямым углом к еще незамерзшей земле, и, когда я возвращалась утром домой, и черные спины таксистов, и влажная величественная синева ночи, и лихорадочные вокзальные огни, все показалось мне далеким, как Сицилия, в которую я вряд ли когда-нибудь в этой жизни попаду, и даже не потому, что пока у меня нет денег на путешествия, но из-за сильнейшего желания сохранить в своей душе нетронутыми о б р а з ы далеких стран и чужих городов, существовавшие задолго до того, как эти города и страны возникли. Как-то я сказала Филиппову, что лет с четырнадцати вдруг стала чувствовать ностальгию по России. Она особенно остро проявлялась осенью, в конце сентября — начале октября, когда я шла в школу, а позднее — ехала в университет. Иногда я даже видела туманные очертания н а с т о я щ е й России, н а с т о я щ е го нашего города…
Снег шел и шел. Была суббота. Можно было лечь на диван, укрыться клетчатым пледом и что-нибудь солгав тете Саше, хлопочущей в кухне, просто поспать.
Но только я задремала, позвонил Филиппов и охрипшим голосом сказал, что после сегодняшней ночи он сойдет с ума, если мы не встретимся сегодня же вечером еще раз. Жена его была в санатории, дети — у тестя.
— Приезжай ко мне, — попросил он. Но я отказалась.
— Я так и думал, что ты откажешься. Ладно, буду всех обзванивать, может быть у кого-нибудь будет пустая квартира!
Что было ночью?
Воробьев открыл нам дверь. Был он в подштанниках, но увидев меня, обомлел(я тоже встречала его пару раз в институте), извинился и поспешил одеться.
Он жил отдельно от семьи в квартире, напоминающей небольшую библиотеку. Говорят, до начала своей научной карьеры, он некоторое время проработал в деревине агрономом. Лохмы полуседых-полурыжих волос и кисти рук, покрытые густыми коричневыми волосами, делали его похожим на сказочного вурдалака. Что-то сегодня произойдет, подумала я с тревогой, но лицо мое, которое я сама видела отраженным в зеркале, втиснутом между книжных полок, было бледным и отрешенно-бесстрастным.
Потом я не отрываясь смотрела на Филиппова, который все время подливал Воробьеву и не переставая хвалил его научные статьи, называл гением, с пафосом обнимая его правой рукой и склоняя голову почти что на его мощные, наверное, тоже мохнатые, колени. Филиппов врал, и мне была неприятна его ложь. Удивительно, но сам он почти не пил, а, пригубив, быстро отставлял от себя рюмку.
Бутылка быстро опустела, Воробьев встал и произнес, прокашлявшись:
— Будьте, ребята, проще. Я вам постелю в кухне.
И точно — в кухне оказалась кушетка. Воробьев кинул на нее простыню и тоненькое одеяло. Сам же отправился спать.
Мы с Филипповым не ложились. Он курил, сидя возле стола, а я (он научил меня курить) на подоконнике, свесив ноги.
Мы молчали. Струйка лунного света стекала с окна на паркетные клеточки.
Вдруг заскрипела дверь, я вздрогнула. Вошел Воробьев, еще более взлохмаченный и сердитый.
— Я же вам сказал — будьте проще! — Рявкнул он и вышел. Через пять минут мы услыхали его могучий храп.
— Давай последуем его совету, — шепотом предложил Филиппов — и его дрожащая рука стала нащупывать петельку молнии на моих брюках. Все-таки небольшая толика алкоголя сделала его развязнее. — Ну, хотя бы просто полежим.
Надо сказать, что, торопясь выбежать на полуночное свидание, я натянула джинсы прямо на голубую, шелковую ночную сорочку. И, освобожденная от них и от свитера, осталась в ней: ее длинный подол доставал до моих щиколоток.
Мое отражение колыхнулось в темном стекле кухни, точно привидение.
— Люблю, — горячо прошептал Филиппов. Его руки сомкнулись, чуть сдавливая мою шею, от него шел жар. — Поцелуй меня там.
И в этот миг в соседней комнате свистнул и что-то пробормотал Воробьев.
— Пойдем отсюда, скорее, — вздрогнув, попросила я. Филиппов, отпрянув, нервно усмехнулся.
— Пойдем.
Опять колыхнулось в стекле привидение.
Мы оделись и вышли в подъезд. Спускаясь по лестнице, я слышала тяжелые шаги Воробьева, потом звякнула цепочки и щелкнул замок.
На первом этаже, в лестничном проеме, возле железной крышечки с пшеном, дремала ворона — одно ее крыло было подобрано, а второе — видимо, сломанное, чернело на сером каменном полу. Дверь в подъезд была открытой. И едва мы переступили через порог, оказалось, что уже пошел снег.
41
Филиппов проклинал тестя, отправившего в санаторий Марту. Будь она дома, они бы с Анной не сорвались с цепи. А теперь он сходит с ума, отыскивая пустую квартиру. И никакие соображения осторожности не идут в расчет: он обзванивает абсолютно всех! Он просит, умоляет, клянчит — дайте пустую квартиру, комнату, угол — на одну ночь! Только на одну ночь! Хотя бы на полночи! Ну, на три часа! На два!
Ольга обрезала: «Храни верность Марте, Филиппов».
