В детском доме я никак не могла прижиться, но тут, казалось бы, к счастью, папа отбыл свой срок и вернулся из лагеря уже не таким страстным поборником социальной справедливости. Жилья в Москве у нас не было, и нам пришлось переехать в Харьков в небольшую комнатку в коммунальной квартире, оставшуюся мне в наследство от покойной бабушки, успевшей перед смертью оформить ее на меня. Филологическая профессия папы в сочетании с его героической биографией не могла нас прокормить, и он нанялся работать истопником в новой Харьковской опере. К искусству это нас почти не приближало, хоть он всегда доставал мне контрамарки на все лучшие спектакли, зато появилась новая проблема. Разочарованный общественным равнодушием русский интеллигент на посту истопника просто обязан был ежедневно заливать свое разочарование парой рюмок водки. Что папа стал делать все чаще и чаще.
К тому времени,как я окончила школу, он превратился в абсолютно завершенного алкоголика, и наша жизнь в маленькой комнате коммунальной квартиры стала невыносимой. Я подала документы на филфак университета в надежде после поступления получить койку в общежитии. На филфак я решила поступать, потому что в школе научилась только читать книги и ничему другому. Но поступить мне не удалось. То ли я была не такая способная, как моя еврейская мама, то ли сыграли роль печальные подробности биографии моего русского папы, но меня на филфак не приняли.
В тот роковой вечер я сидела на подоконнике в университетском коридоре и плакала. Я ни за что не могла вернуться домой и объявить пьяному папе о своем поражении, потому что тот бы немедленно принял всю вину на себя и напился бы еще сильнее. Он бы всю ночь рыдал, становился бы передо мной на колени и проклинал себя за то, что испортил мне жизнь. А больше идти мне было некуда. Я сидела на холодном подоконнике и решала, какой из двух возможных вариантов выбрать: подняться наверх и для завершения сюжета прыгнуть из окна одиннадцатого этажа или пойти на плешку в парк Шевченко, где проститутки предлагали себя прохожим.
Пока я выбирала между этими двумя мало привлекательными вариантами, по коридору прошла старая женщина, которая тащила в руках какой-то тяжелый прибор. Дойдя до меня, она оторвала сосредоточенный взгляд от паркетных дощечек пола, споткнулась и уронила свой прибор. Он рассыпался по полу мелкими частицами, которые поскакали во все стороны, «звеня и подпрыгивая», как в учебнике орфографии. Женщина жалобно вскрикнула, и я, соскочив с подоконника, бросилась помогать ей собирать эти бесконечные колесики и спиральки – все равно мне спешить было некуда. На одиннадцатый этаж я могла подняться и позже, когда женщина благополучно унесет свой прибор туда, куда она его несла.
Однако собрать рассыпавшиеся части прибора оказалось недостаточно – важно было убедиться, что ничего не потеряно. Для этого нужно было прибор снова собрать, и мы дружно взялись за это дело. Но женщина была уже сильно немолода, и ее ревматические пальцы плохо ее слушались. Зато я неожиданно проявила способности настоящего циркового фокусника – от одного моего прикосновения все замысловатые шестеренки сами становились на свои места. «Откуда у тебя такие ручки? - спросила женщина. – Ты что, играешь на рояле?»
Я махнула рукой: «Какой к черту рояль?» Тут она всмотрелась в мое распухшее от слез лицо и спросила: «Что, у тебя неприятности?» Я разревелась в голос, словно только и ждала этого вопроса: «Меня не приняли на филфак!» - «Покажи-ка свою вступительную карточку!» - начальственным тоном сказала женщина, взяла карточку и нахмурилась: «Балл выше проходного. Почему же тебя не приняли? Ты же не еврейка? – и прочла: Сосновская, Елена Константиновна. – Ах, вот оно что, ты дочка Костика? Все ясно – потому и не приняли» - «Вы знаете папу?» - не поверила я.
«Кто в нашем суперинтеллигентском городе не знает Костика, читающего километры модерновых стихов за рюмку водки?» - «Папа читает стихи?» - «Не только читает, но еще и сочиняет. А должность истопника придает его облику что-то романтическое, так что при его красоте все местные дамы от него без ума». Что папа красивый, когда трезвый, я усекла уже давно, но: «Никаких местных дам я возле него никогда не замечала». – «Значит, он тебя от них оберегает, за что честь ему и хвала. Ладно, я пойду – я все-таки должна дотащить свой потенциометр до лаборатории». - «Давайте, я вам помогу», - неожиданно для себя предложила я.
Треклятый потенциометр и вправду был тяжеленный, не знаю, как бедная старушка умудрилась дотащить его до меня. Даже мне пару раз пришлось остановиться для передышки. «А мы ведь не познакомились, - сказала старушка, что-то обдумывая, - то есть я знаю, что ты Лена, дочка Костика, а я - Лина Викторовна Столярова, декан физфака». - «Если вы – декан, зачем вы такие тяжелые приборы таскаете?» - «Так сложилось, - мне показалось, что она оправдывается, - все ушли, а у меня появилась интересная мысль, которую нельзя было отложить на завтра».
С этой интересной мыслью в руках мы добрели до лаборатории, и я поставила, наконец, потенциометр на стол: «Так я пойду?» - «Стой, стой, ты руки разотри, они, небось, затекли? Ты ведь не спешишь домой к папе с приятной новостью?» Черт ее знает, как она догадалась! «А мне нужна толковая лаборантка, может, пойдешь ко мне работать, пока твои дела утрясутся, а?» - «Какая из меня лаборантка, я ведь ничего не умею!» - «Ничего, с такими золотыми руками ты быстро научишься. Сейчас оставайся, поможешь мне прибор установить, а с завтрашнего дня начнешь получать зарплату». - «Разве так бывает?» - «Конечно, бывает, Лена, особенно если я – декан». – «Я – не Лена, я – Лилька». - «Лилька? Отлично, даже лучше, чем Лена – Лилька, золотая ручка!»
Я пристроилась при Лине Викторовне Лилькой-золотой ручкой на этот вечер и на следующий, и еще на много лет вперед. Она любила оставаться по вечерам в лаборатории, потому что дома ее никто не ждал, и я оставалась с ней – меня ведь тоже никто не ждал. Муж ее давно умер, нового она не завела, а сын вырос и умчался туда, где в небе летают шальные деньги. Тогда как раз наступила пора шальных денег и пропащих душ. Не знаю, как обстояло дело с душой Лининого сына Марата, но в шальных деньгах он преуспел. Хоть он завел в Москве дом и загородную дачу с плавательным бассейном и гимнастическим залом, Лина не очень охотно ездила к нему иногда в гости. Она говорила, что ей трудно найти с ним общий язык.
Зато она нашла общий язык со мной. Как ни странно, она любила со мной советоваться по вопросам, таким далеким от моей пушистой головы, как ночные звезды от земного шара. Но ей почему-то нравились мои наивные ответы, «не испорченные – как она говорила, - предрассудками слишком интенсивного обучения». Она нашла во мне какие-то задатки, в результате чего я сперва по ее настоянию поступила на физфак и закончила его,- представьте, с отличием! Потом я вслед за Линой Викторовной переехала в Новосибирский академгородок, где она стала директором института теплофизики, а я поступила к ней в аспирантуру.
К тому времени мы с ней знали друг о друге все, что можно знать о другом человеке, которого любишь. Она соучаствовала в двух моих неудачных замужествах, которые окончились, к счастью, только слезами без всех других возможных последствий. Она ездила со мной в Харьков на похороны папы, и мы долго стояли обнявшись на заросшем кустами жасмина харьковском кладбище. «А ваши родители похоронены не здесь? - спросила я. - Может, сходим на их могилу?» - «Не здесь», - сухо ответила она, и быстро пошла к воротам кладбища, так что мне пришлось догонять ее бегом. Если и был в сухости ее ответа намек на зияющую у нас под ногами страшную тайну, я его не заметила: какая разница, где похоронены родители старых людей?
Мы вернулись в академгородок и со страстью принялись за работу – у нас назревало небольшое, но очень значимое открытие, сущностью которого не стоит утомлять людей, «не испорченных предрассудками слишком интенсивного обучения». После долгих тщательных проверок мы убедились, что все верно, послали статью в престижный журнал и были приглашены на конференцию в Нью-Йорк. Нам оплатили дорогу и гостиницу, а Лина Викторовна умудрилась еще выкроить командировочные для моего ассистента Юрика, так что мы составили на троих роскошный план посещения музеев, театров и всего, чем славен Нью-Йорк.
Дальше все уже рассказано. На следующий вечер после прилета в Нью-Йорк Лина Викторовна тайком ушла куда-то, не сказавши, куда и зачем, и пришла откуда-то с перекошенным лицом и с перевернутыми мозгами. Вернувшись в отель, она, не заходя в наш номер, отправилась в регистратуру и без всяких объяснений отселилась от меня.
Отель наш был недорогой и старомодный – там не было паркетных полов и зеркальных шкафов, зато наш двухместный номер состоял из двух спален и большой кухни, в которой я собрала славную интернациональную компанию коллег, чтобы отпраздновать наш приезд в столицу мира. Среди них было трое наших, два американца и один бывший русский парень Феликс, недавно получивший докторскую степень в Берлинском Свободном университете. Русским он был только условно, потому что он был еврейский мальчик, родители которого вместо Израиля словчили и устроились в Германии. Но мне все это было до лампочки – главное, он был красивый и замечательно говорил по-русски, правда с каким-то чуть гнусавым акцентом, но это можно было простить.
