Хватит… Она поднялась в библиотеку. Рукописи Режиса пока еще принадлежат ей, их еще не продают с аукциона, «первая жена» Режиса еще не выиграла процесса, о котором Мадлена ничего не знала.
Она открыла ящик с надписью «Людовик И», вытащила папку… Самое лучшее, чем она может сейчас заняться, это разобрать записи о Германии для примечаний к «Шахматному королю». Она пробежала уже отпечатанный на машинке текст Режиса, который не войдет в книгу.
«…Дешевые трюки Людовика II — франкмасонство, гадание на картах, загадочный свет свечей, искусственные озера, эоловы арфы… Я хочу свозить Лэн в замок румынской королевы, расположенный напротив Варны. Королева вовсе не была сумасшедшей, хотя вилла ее построена в стиле Людовика II Баварского. Сердце ее покоится в домашней часовне: мне хотелось бы послушать, как оно бьется, и чтобы Лэн была рядом».
Чего только не вынесет сердце — и не разорвется. Вдруг Мадлена насторожилась. Как охотничий пес. Да, это несомненно машина… Фредерик! Это мог быть только он… Ворота были заперты, дверь тоже. Она бросилась к окнам, быстро закрыла все ставни на чердаке, радуясь, что не успела открыть их в других комнатах… Машина приближалась… Потом остановилась перед воротами. Дом — настоящая крепость с тех пор, как Мадлена приняла противопожарные меры, создала систему запоров против воров, чтобы рукописи Режиса были в безопасности, — дом, замкнутый со всех сторон, был погружен в нежилое безмолвие. Мадлена стояла у входной двери — отсюда в узкую щель видны были ворота. Фредерик пытался их открыть. Бесполезно! Ворота были надежные, с надежным замком. Рука ловко и умело ощупала замок. Фредерик оценивающе присматривался к прутьям решетки. Потом исчез… Что он затеял? Машина по-прежнему стояла у ворот. Мадлена сквозь щель следила за подходами к дому. Прошло несколько минут, прежде чем Фредерик показался со стороны башни… Значит, вспомнил, что там есть проход. Фредерику, очевидно, было жарко, он запыхался. Синяя сорочка, Мадленина любимая, была распахнута на широкой груди… панталоны — полотняные. Он был хорош собой, этот горный лесоруб. Он оглядел дом, окна верхнего этажа, зашел за угол, вернулся. Какой несчастный у него вид… Но вот он отступил на шаг, закинул голову и рявкнул: «Мадлена!» Дом по-прежнему был немой, необитаемый. Фредерик отошел, направился в сторону скал и сосен. Возвращается, садится перед домом. Сколько времени он здесь пробудет? У Мадлены, стоявшей за дверью, мучительно ныло все тело. Вот он встал… Но пошел не к воротам, а к гаражу. Как же эта мысль не пришла ей раньше в голову? Машина! Мадлена завела ее в гараж, тщательно заперла двери, она и сама не сумела бы ответить, почему так сделала… А вдруг остался след от колес? Нет, земля слишком сухая и твердая… Она увидела, как Фредерик с безумным взглядом идет обратно к дому… Сейчас он был очень похож на Людовика II. Он направился прямо к входной двери, и она испугалась, словно он мог ее увидеть. Он разбежался и изо всех сил хватил кулаком по двери… Мадлена невольно отскочила… Что-то будет… Завоет пожарная сирена! Ей уже чудились жандармы, пожарные… Нет, ничего! Тишина. Она не смела подойти к двери, вздохнуть. Присев на корточки, она ждала… Раздалось гудение мотора. Как же он ухитрится развернуть машину? Очевидно, поедет задним ходом. Теперь она беспокоилась из-за машины, как бы та не застряла в узком тупичке. Развернулся, слава богу. Добрался до перекрестка. Укатил.
Она не держалась на ногах, чувствовала себя выжатой, как лимон.
Я пишу роман. Классический роман. Это меня развлекает. Я пытаюсь не думать о предстоящем свидании со временем. Это не я назначила час и место свидания. Время — оно как любовник, который не желает вас отпускать от себя ни на шаг, любовник, уже давно забывший, что такое гордость, и умеющий только грозить. Оно всегда рядом, оно не отстает от меня, оно держит меня за горло, я отбиваюсь, надеясь оторвать его от себя, но время-пиявка держится крепко, оно покинет меня лишь с последней каплей моей крови. Тогда оно перестанет интересоваться мною, бросит меня. А пока что оно липнет ко мне, оно, как смола. Деготь и перья. Оно меня унижает, смеется над моим человеческим достоинством, оно глумится надо мной, оно сильнее. Чтобы убить ожидание, я пишу роман. Классический… Роман из одних лишь остатков того, что представляет собой мой роман в целом виде. Я, как тряпичник на помойке, выуживаю остатки чего-то и стараюсь угадать, чего именно, каковы они были, будучи частью целого.
Я пишу роман. Пространство заполнено звездами, воздухом, домами, горами, предметами, как хозяйственная сумка — мясом, фруктами, овощами… Оттуда, изнутри, я и пишу роман. Время — вторая оболочка того же контейнера, оно обволакивает пространство и все, что в нем происходит, оно содержит и имена существительные и глаголы. Время есть движение пространства, они связаны лишь одним общим чувством — чувством машины, пожирающей километры. Чем быстрее идет машина, тем больше она пожирает километров в один и тот же отрезок времени. Но вот, прибыв к месту назначения, машина замечает за своей спиной дорогу, и дорога издевается над ней; она, дорога, по-прежнему на месте! Дорога не подвластна времени, за какое ее пробежала машина, оно не сумело укоротить дорогу так, чтобы та сошла на нет. Существование дороги подвластно законам разрушения материи, из которой она сделана. Время — не машина, проезжающая мимо, мы не глядим на него с обочины дороги, оно увозит нас с собой, мы живем внутри него. Относительное время позволяет вычислить час появления болида на пути, длина которого превосходит наши человеческие измерения, но физическая жизнь находящихся в нем пассажиров подчинена своему собственному ритму. Время и пространство спорят между собой, но это не наше дело, если не считать свидания, назначенного на углу соседней улицы или в космосе; человек научился измерять бесконечность; он приручил ее ради своих практических конкретных нужд. Я гляжу, как бежит время, которое считает, что уводит за собою пространство, и мне кажется, оно как два параллельно лежащих рельса, сходящихся на горизонте, и оно все уменьшается, наконец совсем исчезает, следуя законам перспективы. Уж не это ли относительность времени по Эйнштейну?
Время исчезает, умаляясь, а я сижу и пишу роман. Я двигаюсь ощупью, я ищу… Дело в том, что истина существует лишь на время, это костыли, которые гнутся под грузом опыта и подобны медикаментам — сегодня они вас излечивают, а завтра отравляют. Я сомневаюсь, ибо верю, что будущее будет знать больше нас.
Проблема правды существует для произведения реалистического. Очень часто вполне серьезные авторы пишут слово «реальность» вместо «правда», случается также им писать и слово «мораль» вместо слова «правда». Тут-то и замечаешь, что надо слишком много знать, чтобы «отшелушить» реальность, и поэтому одна истина сменяет другую по мере того, как углубляется твое понимание реальности. И все же существует лишь одна-единственная реальность. Истина — это правильный диагноз фактов, ситуаций, а правильный диагноз — это результат знаний, метода, чутья, интуиции и удачи… Как же трудно быть правдивым писателем и писателем-реалистом. Плохо мое дело!
Не следует забывать, что я пишу роман!
Фредерик был уже далеко, а у Мадлены внутри все еще гудело:;в ушах, в сердце, в крови, — она не понимала, что происходит, и, когда наконец успокоилась, вокруг установилась полная тишина: Фредерик был уже далеко. Она распахнула дверь — яркий день, солнце в зените — и, ослепленная, прикрыла глаза… Природа, необъятная и прекрасная, не думала о Мадлене, ей не было до нее дела. Под далекой синевой неба все было недвижно, только один бродяга, черный, как пинии, похожий в своем тряпье на черепаху, шел из башни к Мадлене.
— Вот и вы… — проговорила она.
— Я не открыл… — Бродяга упер руки в бока, словно черепаха встала на задние лапы. — Я в башне спрятался.
— Хорош сторож! Убирайтесь, бродяга, к себе в башню. Бегом!
Бродяга повернулся и ушел. Мадлена, сцепив пальцы под своей девичьей грудью, пыталась утихомирить гулко бьющееся сердце. В эту минуту она поняла, что у нее отнято все, что она тоже бродяга в душе… одна из тех, что сидят на скамейке сквера, закутавшись в серые, коричневые, черные лохмотья, — свисают сальные пряди волос, на босых ногах мужские ботинки, заскорузлые рваные ботинки, а мешок, где хранится все их добро, лежит рядом… Одна из тех, что избрали себе чудовищную свободу одиночества, гнусный эгоизм, который ничего не просит у другого. Именно эту дорогу искала она, лишь этого освобождения жаждало ее несчастное сердце. Она не хотела больше жить в паноптикуме, среди нереальности живых людей и чувств, ей хотелось подлинного одиночества, без обмана! Здоровье позволит ей жить на скверах, на скамейках, как живут воробьи. А они, воробьи, жирные.
