– Как могло ничего не быть? – произнесла она в шум плюхающийся вниз струи и сама не услышала своего голоса. – Разве так бывает?
Она выгнулась, склонилась – ее распущенные волосы поплыли по поверхности – и заглянула вниз в колышущийся от колышущейся воды разрез между ног. Но так ничего и не увидела, чего не видела прежде, – лишь плотную, сжатую, совсем недлинную линию, не пускающую внутрь себя ни воду, ни взгляд. Тогда она опустила руки в воду, раскрыла линию пальцами и, не отрывая взгляда, позволила им потеряться внутри.
Она поводила ими, трогая ребристые, пугающе диковинные, доступные только на ощупь стенки, прошлась по кругу, содрогнулось спиной, ощутила мурашки, мгновенно взбухшие на коже, будто изморось ветвистой мелкой молнией разбежалась по телу.
– Действительно ничего нет, – снова проговорила вслух Элизабет, и ей почему-то стало обидно. Она попыталась вспомнить, а было ли прежде? Нет, она никогда не замечала. Она вынула пальцы, поднесла к лицу, понюхала – они пахли совершенно чужим запахом, резким, искусственным, абсолютно не подходящим ей. Тогда она снова раздвинула линию пальцами и другой рукой начала накатывать на себя подводные потоки.
Плотная стенка воды тыкалась в нее, плавно огибая, нежила, гладила, сдавливала, и Элизабет даже не заметила, как глаза ее закрылись и набухшая тяжесть вновь налилась вокруг пальцев, а вода стенка за стенкой накатывала, и скоро тяжесть, так долго сдерживаемая, не выдержала и разорвалась, и Элизабет, все сильнее сдавливая ресницы, сама не замечала, как тело ее раскачивается, догоняя и обгоняя подводные наплывы.
Потом, когда дрожь прошла, она, так и не открывая глаз, снова понюхала пальцы – теперь они пахли привычно ею, почти полным отсутствием запаха – лизнула, вкус тоже был привычным, едва различимым.
– Какая разница, была или не была? – снова сказала Элизабет в грохот струи. – Теперь уже в любом случае нет. – Она задумалась, потом удивилась мысли: – А может быть, я просто не достаю? Вот и он не достал. – Она засмеялась, и радостный, громкий смех легко перекрыл шум хлопающих по поверхности всплесков. Затем, отодвинув ногу, зажимающую отдушину для воды, она внимательно, будто в этом был некий важный смысл, наблюдала за закручивающимся на дне водоворотом, как он втягивает в себя послушную, податливую воду.
С этого дня Элизабет еще больше отдалилась от матери, от ее забот, от ее отношений с «этим», вообще от всего, что происходило в доме. Мать больше не раздражала ее, как прежде, просто перестала вызывать эмоции – ни преклонения и безотчетной любви, как когда-то прежде, в детстве, ни осуждения, как еще недавно. Просто Элизабет погрузилась в свою собственную жизнь, жизнь подрастающей девушки.
Школа и особенно театр с его ежедневными репетициями занимали не только день, но и ночные мысли Элизабет, наполняли ее мечты и фантазии. Она видела себя в Голливуде или по крайней мере на Бродвее, окруженная поклонниками, вниманием прессы, восторженными зрителями.
Все говорили, что она способная, да еще с запоминающейся, выразительной внешностью, с гибким, но уже женственным телом, с чувственным лицом. Элизабет и сама стала осознавать, что может многое, она почти физически ощущала свой талант, свой дар – назовите как хотите, будто в ней появился еще один внутренний орган, схороненный где-то в глубине между ребрами, на уровне груди.
Ее отношения с Роджером закончились после той самой единственной их встречи, хотя он не раз предлагал встречу повторить. Но Элизабет уклонялась, отделывалась отговорками, и в конце концов Роджер понял, что продолжения не будет.
Самое странное, что, встречая его почти ежедневно, Элизабет ничего ровным счетом не чувствовала – ни волнения, ни ощущения, что каким-то образом связана с ним, – абсолютно безразличный, пусть и симпатичный, но ничем не отличающийся от других парень. Она и вела себя с ним, как чувствовала, – доброжелательно и равнодушно, и никакой игры в ее поведении не было. А что касается бродящих в ней желаний, то она отлично справлялась сама, как правило, в ванной, используя новый опыт водных потоков, каждый раз совершенствуя и дополняя его.
Дина конечно же заметила перемену в дочери. Перед ней стоял выбор – попытаться повлиять на Элизабет, вернуть ее, снова приблизить к себе или не вмешиваться, дождаться, когда дочь повзрослеет и разберется во всем сама. Но первое требовало упорства и работы, даже борьбы, а бороться было не в характере Дины, и она отошла в сторону, предоставляя жизни развиваться по собственному сценарию.
Лизи, решила она, унаследовала правильные гены, получила хорошее воспитание, в конце концов и то и другое возьмет свое. А сейчас – ну что же, сейчас у нее издержки переходного возраста, игра гормонов, и ничего с этим не поделаешь, незачем ломать копья, можно только навредить. Она советовалась с Влэдом, и тот соглашался, тоже призывал к терпению, сам пытался наладить отношения с Элизабет. Но та на него вообще внимания не обращала, как будто он и не существовал.
Дина с Влэдом по-прежнему своих отношений не афишировали, при дочери вели себя как совершенно чужие, как хозяйка с наемным рабочим, и только поздним вечером, когда Лизи уже наверняка спала в своей комнате наверху, они закрывали кухонную дверь, и он обнимал ее, а она приникала к его плотному жилистому телу и замирала. Иногда он начинал целовать ее – осторожно, аккуратно, как будто боялся повредить, и она отвечала – страстно, иногда чересчур, слишком требовательно – она сама понимала это, но не могла, не умела сдержать себя. И когда мир вокруг начинал мутиться и расплывался, она отстранялась от него и говорила, скорее требовала: «Пойдем к тебе».
Ей так и не удалось преодолеть себя и оставить его в своей спальне, даже не из-за Лизи, она в своих собственных глазах так и не смогла «узаконить» их отношения. Он нравился ей, она была признательна ему, он с каждым месяцем становился все ближе, но все равно в ее сознании он оставался временным, нанятым ремонтировать дом рабочим, и преодолеть эту грань ей было не под силу.
Там, в коттедже, в его комнате, она всегда доходила до предела, он умел затронуть что-то в ней, и когда ее тело замирало вместе с последним длинным, протяжным стоном, она была благодарна ему и даже целовала его жесткое сухое лицо, но никогда не оставалась на всю ночь. Может быть, на час, редко на два, но почему-то ей необходимо было вернуться домой, и она возвращалась.
Так прошло больше полугода. Закончилась зима, и наступал май, когда Элизабет почувствовала, что с матерью, да и с «этим» происходит что-то неладное. Особенно с «этим». Он погрустнел, помрачнел, его и так не молодое лицо разрезали горестные морщины, губы еще больше сузились и растянулись. А глаза – так те вообще источали столько скорби, что Элизабет не могла смотреть на них без улыбки.
