А на кого работает этот… Тайсон, программа не установила?
– Пока нет, данных мало. Но установим, дай срок. Или сам Тайсон расколется.
Тут заиграла мелодия в моём телефоне. Вздрогнув, мы оба уставились на него, потом я наклонилась к экрану и прочитала: «Владимир Всеволодович».
– Ну вот. Это «Ролекс», – я вцепилась в край стола.
– Не будешь отвечать?
– Буду. Надо. Иначе я попросту рехнусь, – ткнула пальцем в имя звонящего и включила громкую связь. – Слушаю.
– Добрый день, Татьяна Константиновна, это…
– Добрый день, я поняла.
– Скажите, пожалуйста, у вас определилась программа на завтра? Вы сможете с нами встретиться?
– Да, смогу, только если мы закончим встречу до четырёх часов. У нас в школе репетиция праздника.
– Мы сможем быть у вас примерно в половине третьего, так что времени должно хватить.
– Хорошо, к этому времени я вернусь. До завтра.
И отключилась, не ожидая ответного прощания.
Хмыкнув, Стас спросил:
– Мне-то покажешь, чем они так интересуются?
– Да ради бога!
Балалайка-пикколо Бекетова не впечатлила вообще, он только плечами пожал:
– Ты же была в нашем музее Андреева? Там точно такая же, и тоже налимовской работы. А это что? – он раскрыл самоучитель, долго пытался прочитать витиеватую надпись на форзаце, потом как-то вдруг взял и разобрал; а разобрав, присвистнул. – А вот это, я так думаю, куда большая ценность. Как только звучат имена из первого десятка, так сразу стоимость повышается на порядок. Ты точно знаешь, что они интересовались именно балалайкой, а не этой книжицей?
– Сто пудов. О самоучителе речи не было, и я даже показывать им его не стану. Собственно, поэтому я и предположила, что дело тут не в этой вещице, а в тех самых пиастрах, к которым служили паролем инструменты из этого набора. Только я даже под пыткой не смогу сказать, что это было и в какую сумму оценивалось…
– Знаешь что, давай-ка ты спать ложись, – он встал, поднял меня и повёл умываться, приговаривая. – Знаю я твой характер, сейчас накрутишь себя опять до рыданий, и утром встанешь красивая до невозможности. Кстати, а куда это ты с утра собираешься?
– В монастырь. Понимаешь, – я даже остановилась над раковиной с зубной щёткой, намазанной пастой. – Понимаешь, все эти «Ролексы» преходящи, а если я не научусь пользоваться даром, он меня просто… просто съест изнутри.
– Твою бабушку же не съел?
– Мне настоятельница обмолвилась, что у бабушки был дар совсем другой направленности, и довольно слабый. Вера горела как факел, а Александра – как свечка. Ровно, хорошо, но не сильно. Думаю, ей это было обидно, она же всегда была самолюбива, вот и не стала развивать. Но судя по дневнику, всё-таки пользовалась…
– Таточка, зубная паста засохнет, – прервал мои рассуждения практичный Бекетов.
Я в зеркале показала ему язык и стала возить щёткой по зубам.
* * *
В мою дверь постучали ровно в половине третьего. В который раз я подумала, что нужно поставить электрический звонок, совершенно непонятно, отчего это не принято здесь, в Бежицах?
– Проходите, можно не разуваться, просто ноги вытрите, – сказала без особого радушия. – Прошу простить, гостиной у меня нет, её функции выполняет кухня. Присаживайтесь. Кофе?
– Спасибо, с удовольствием, – улыбнулся старший из визитёров, вальяжный, даже красивый мужчина с совершенно седой головой и тёмными бровями. – Прямо воспоминания из юности – разговоры на кухне, обязательная часть жизни советской интеллигенции. О, вы варите в джезве? Когда-то был у меня друг из Стамбула, он уверял, что только в джезве можно сварить кофе с душой.
Улыбнувшись в ответ одними губами, я поставила на стол кофейные чашки, сахарницу, вазочку с печеньем. Разлила кофе и села сама.
– Итак, Татьяна Константиновна, можем ли мы взглянуть на унаследованный вами предмет?
– Разумеется. Вы ведь для этого и приехали? Минуту, балалайка лежит у меня в спальне, туда не приглашаю.
В спальне я взяла приготовленный свёрток, обменялась взглядами с Бекетовым, безмятежно сидевшим на полу за платяным шкафом, и вышла.
– Прошу.
Марк Михайлович кивнул помощнику. Тот развернул бархатную ткань, внимательно осмотрел балалайку, чуть ли не носом по ней провёл, потом повернул вверх донцем и что-то там отыскал. Посмотрел на своего патрона и кивнул.
– Очень хорошо, – промурлыкал тот. – Очень, очень хорошо. Значит, мы не ошиблись. Скажите, Танечка, а что вы знаете об истории своей семьи?
Я пожала плечами.
– Не слишком много. Моя бабушка родилась здесь, в Бежицах…
– О, я говорю о другом. С Александрой Михайловной вы жили рядом, волей-неволей какие-то сведения о ней у вас были. А вот есть ли у вас информация об её муже, а вашем деде?
– Какая-то есть, в московской квартире даже портрет его сохранился.
– Вот как? – Марк Михайлович поморщился, еле заметно, но всё же… – А чем он занимался, вам известно?
– Ну конечно! Если я правильно помню, он был известным антикваром, уехал за границу на лечение, и там умер. В восемьдесят седьмом, ещё до моего рождения. А что? – я старалась смотреть с максимальной наивностью, хотя при других обстоятельствах уже указала бы на дверь слишком любопытным гостям.
– Дело в том, Танечка, что я был хорошо знаком с вашим дедом. Очень хорошо, – слово «очень» он подчеркнул голосом.
– И что? Простите, Марк Михайлович, я как-то не вполне понимаю – вы приехали, чтобы увидеть балалайку-пикколо работы Налимова, полученную мною в составе наследства. Вы её увидели. Что дальше? Кажется, именно такие действия называются «за семь вёрст киселя хлебать»!
– Вы грубите, Танечка, – грустно покивал головой Лобанский. – А ведь я ничего вам не сказал обидного, даже наоборот, хотел высказать предложение.
– Так высказывайте! Мне в четыре часа нужно быть в школе, меня дети ждут. И кстати, я очень не люблю, когда меня называют «Танечка».
– Ничего, потерпишь, – на грани слышимости пробормотал «Ролекс».
То есть, пардон, Владимир Всеволодович.
– Хорошо. В таком случае – вот мои предложения. Вы отдаёте мне этот предмет и плюс к нему мою законную долю стоимости того клада, который ваш дед увёл у меня из-под носа совершенно бесчестным образом! – голос благообразного господина сорвался на какой-то даже визг.
Я поняла, что могу воспользоваться моментом, и потянула к себе эмоциональный фон, словно разноцветное полотно, постаралась услышать мысли этого человека. «Ненавижу, – крутилось у него в голове. – Ненавижу, отдай, моё!». И кого же это мы так любим? Та-ак, я тренировалась сегодня переключаться, скажем так, с текстового режима в визуальный, как же это делается? Полотно сжалось в радужный ком, и ком этот стал обретать чёткую форму, превращаясь в кристалл со множеством граней. Одна из граней отразила луч, и в
