И вот пришёл черёд прощаться со старостой. При жизни Ложкин как-никак был должностным лицом и вообще человеком заслуженным (заплаканная школьница держала на руках подушечку с его фронтовыми наградами), а посему кому-то из присутствующих следовало сказать траурную речь.
Сняв чёрные очки, к гробу приблизился Страшков и, запинаясь на каждой фразе, заговорил:
– Злая судьба вырвала из наших рядов человека, который сделал для Чарусы гораздо больше, чем кто-нибудь другой за последние сто лет… В должности старосты он находился не так уж и долго, однако его рассудительность, авторитет, и твёрдая воля успешно противостояли всем невзгодам, ниспосланным свыше на эту землю, которую никак нельзя назвать благословенной… Жизнь не щадила его: голодное детство, не менее голодная юность, фронт, гибель друзей, возвращение в обнищавшую деревню, тяжкая работа… Однако эти трудности не сломили, а, наоборот, закалили нашего дорогого земляка… Он всё видел и всё понимал, особенно в последнее время… Не в силах одолеть трагических обстоятельств, он старался лавировать между светом и тьмой… Много раз находясь на краю пропасти, он так и не совершил рокового шага… Некоторые из присутствующих обязаны ему не только своим благополучием, но и самой жизнью… Прощай, дорогой товарищ. Пусть земля тебе будет пухом.
Закончив говорить, Страшков нацепил очки и поспешно смешался с толпой.
Людочка, подошедшая к Цимбаларю сзади, шепнула ему на ухо:
– Весьма странная речь… На краю какой пропасти находился Ложкин и от какого рокового шага ему удалось воздержаться?
– Кто ещё желает произнести прощальное слово? – спросил свояк старосты, взявший на себя обязанности распорядителя.
Цимбаларь уже открыл было рот, чтобы сказать: «Позвольте мне», но в глазах его, стремительно сгущаясь, заплясали радужные пятна.
Последнее, что он заметил, уже проваливаясь в пучину загадочного бреда, было лицо отца Никиты, перекошенное болью…
Глава 14
Возвращение багряных призраков
…На сей раз он не странствовал в неведомых эмпиреях, а провалился в другой мир без всякой задержки, словно до него было рукой подать. Ещё секунду назад вокруг расстилалось белое, вымороженное беспощадной зимой пространство – и вот уже вокруг беснуется пламя, будто бы в самой преисподней.
Уже спустя мгновение после того, как видение целиком завладело Цимбаларем, он осознал, что вернулся во вчерашний день и находится сейчас в избе старосты Ложкина – более того, в той самой комнате, где Изольда Марковна Архенгольц собиралась держать оборону.
Неведомое создание, частицей которого с некоторых пор являлся Цимбаларь, обреталось в самом эпицентре пожара, однако никаких неудобств от этого не испытывало. Как всегда, не было и эмоций – даже элементарного любопытства.
Теперь он ясно видел и саму фольклористку, боком стоявшую к окну. Жадное пламя уже обхватило её с ног до головы, но пока ещё только лизало и гладило, словно ярко-рыжая сука своего любимого пёстренького сучонка.
Затем фольклористка закружилась в этом огненном вихре, будто бы танцуя вальс со стремительным призрачным кавалером.
Она уже и сама превратилась в пламень – сначала вспыхнула одежда, а потом факелом занялись волосы. Однако лицо фольклористки, не выражавшее ни боли, ни страха, оставалось надменно-загадочным, точно у египетского сфинкса.
Впрочем, так длилось недолго. Одежда огненным дождём облетела с тела, и фольклористка предстала нагой, как за сутки до этого в бане.
Под воздействием адского жара золотисто-нежная кожа пошла безобразными пятнами, а после вообще скукожилась. Наружу проступили внутренности. Соблазнительная женщина превратилась в безобразную чёрную мумию.
Дальше события развивались ещё быстрее: волосы исчезли, голова стала голым черепом, кости лишились плоти – и скелет распался, породив новый ослепительный фейерверк.
Пожар между тем уже терял свою прежнюю силу. Когда окончательно рухнула крыша, огонь взвился к небу и как бы разделился на четыре отдельных протуберанца – четыре багряных призрака, имевших лишь отдалённое сходство с человеческими фигурами.
Позади них зиял бездонный космический мрак…
Придя в чувство, Цимбаларь едва не свалился в могилу, на самом краю которой он неизвестно как оказался.
Гроб, оставленный без присмотра, сполз с земляного холмика, и Ложкин наполовину вывалился из него. Вдобавок ко всему один глаз покойника открылся, и могло показаться, что он лукаво поглядывает на своих объятых страхом могильщиков.
Кто-то из участников похоронной процессии бежал обратно к деревне, но таких было немного. Остальные сгрудились вместе, словно овцы, почуявшие волка.
Однако замешательство оказалось недолгим. Испуг улетучился так же быстро, как и возник. Люди протирали глаза, недоумённо оглядывались по сторонам, крестились.
Отец Никита, продолжая болезненно морщиться, затянул молитву. Гроб водрузили на прежнее место. Вдова и сноха упали на грудь покойника и запричитали, стараясь перекричать друг друга. Плакальщицы вновь затянули свою песню, больше похожую на звериный вой.
Люди с гвоздями в зубах и молотками в руках бесцеремонно оттеснили родственников и, не тратя времени даром, опустили гроб в могилу. По дощатой крышке забарабанили комья земли.
Вдова Ложкина, оборвав причитания на полуслове, громко объявила:
– Прошу дорогих соседей к нам на поминки. Уважьте покойника, как при жизни он уважал всех вас.
Тризну справляли сразу в нескольких домах, но почётных гостей позвали к Парамоновне, изба которой при случае заменяла и банкетный зал, и гостиницу, и ещё многое другое. Такая уж судьба у вдовой бездетной бабы – служить другим людям.
Цимбаларю досталось место напротив Страшкова. Кондакова с Людочкой усадили за дальний конец стола. Каким-то образом среди гостей оказался и Ваня, державшийся весьма свободно. Отец Никита на поминки не явился. Отсутствовала и чересчур невоздержанная на язык Зинка Почечуева.
Всеми делами в избе заправляла Парамоновна, знавшая поминальный обряд назубок.
Первым делом гостям подали кутью – безвкусную рисовую кашу с мёдом, однако от её дегустации Цимбаларь сумел увильнуть. Он вообще недолюбливал поминки, а уж если попадал на них, то ничего, кроме водки и острых закусок, не употреблял. Вот и сейчас он уже присмотрел себе миску с маринованными грибами и блюдо с мочёной клюквой.
Как и заведено, пили без тостов и долгих уговоров – сам себе налил, сам себе и причастился. Гости до поры до времени помалкивали, скорбно вздыхая и стараясь не чавкать.
После третьей рюмки никто из-за стола не встал, а после пятой изба загудела от оживлённых разговоров. Покойника если и вспоминали, то лишь ради приличия. С тарелок быстро исчезало всё самое вкусное. Водку повсеместно заменил самогон, который некоторые любители запивали брагой.
Вдова расхаживала вдоль столов и потчевала гостей. Сноха, подпершись рукой, что-то гундосила себе под нос.
В сенях мужики курили и рассказывали бородатые анекдоты. Про недавнее видение никто и не заикался, хотя Цимбаларь мог бы поклясться, что время от времени ощущает на себе странные взгляды, которые можно было охарактеризовать как неприязненные. Может статься, кто-то уже примерял его к одному из багряных призраков.
Кондаков тоже заметно нервничал, как жених-импотент на свадьбе. Что касается Людочки, то она к угощениям даже не прикоснулась. Один только Ваня, отдав должное скорби, теперь веселился вовсю.
Выждав удобный момент, Цимбаларь обратился к Страшкову:
– Мне очень понравилась ваша траурная речь. От всей души было сказано, а главное, по делу.
Сыродел оставил куриную ножку, которую грыз до этого, и доверительным тоном сообщил:
– Признаюсь по секрету, что слова, сказанные над гробом Ложкина, к нему самому никакого отношения не имеют. Я позаимствовал их из речи, произнесённой римским царём Нумой Помпилием по поводу смерти Гая Марция Кориолана. Люблю, знаете ли, почитать перед сном исторические сочинения. Особенно Плутарха.
– Все слова на свете уже были однажды сказаны. Важно то, что сегодня они попали в самую точку, – Цимбаларь продолжал петь Страшкову дифирамбы. – Только я не совсем понял смысл вашей фразы относительно лавирования между светом и тьмой. Остаётся неясным и символ пропасти, на краю которой якобы случалось стоять Ложкину.
– Имеется в виду лавирование Кориолана между Римом и его внешними врагами, – пояснил сыродел. – А край пропасти – это ненависть римского народа, чего Кориолану по большому счёту удалось избежать. История сама по себе весьма поучительная… Что касается Ложкина, то он лавировать не умел. Рубил сплеча, зачастую не задумываясь о последствиях. Впрочем, не нам его сейчас судить…
– Скажите, а как недавнее видение вписывается в вашу теорию массовой психологии? – Цимбаларь хотя и не скупился на комплименты, но испытывающего взгляда со Страшкова не спускал.
