Она искала. И нашла. Сестру.
Почти.
В справке, полученной из паспортного стола какой-то областной тьмутаракани, сообщалось, что гражданка Нарчакова имя-отчество, в замужестве такая-то, год рождения 1927, место — Ленинград, действительно в наст. время проживает в городе таком-то, адрес прилагается. В напечатанном на пишущей машинке документе слово «проживает» от руки было исправлено на слово «проживала», глагол в прошедшем времени. От руки же дальше сообщалось, что вышеупомянутой гражданки больше нет в живых — умерла в больнице названного города. Указывалась дата смерти; полученная справка была помечена тем же самым днем. Тетя Лиза снова опоздала. Как двадцать лет назад, в злосчастном сорок первом…
Вот так.
— Вот так вот, Яночка, — сказала тетя Лиза, — вот так-то, внученька. Такая штука — жизнь…
Да, жизнь такая шутка. Та еще жизнь. А в общем, тоже жизнь, где эпизод идет за эпизодом, и каждый тоже только эпизод…
Короче, просто жизнь.
И еще сказала тетя Лиза:
— Иногда мне кажется, что жизнь делится на две половины. В первой мы делаем долги, во второй — оплачиваем их с процентами. Только вот проценты иной раз бывают неподъемными, никакого времени не хватит их отдать. А отдать всё надо обязательно, есть ведь долги такие, какие даже смерть не спишет… даже смерть. Ты сама когда-нибудь поймешь… хоть лучше бы тебе не надо этого. Если бы я знала… если бы я что-нибудь могла…
Фразу тетя Лиза не закончила. Речь ее была совсем уже сбивчивой, невнятной, через сон — транквилизатор наконец подействовал. Вообще-то с медицинской точки зрения она должна была заснуть минут так дцать назад; упертая старушка.
И ведь еще:
— Не верь, что время всё расставит по своим местам, время только путает, — еще заговорила тетя Лиза. — С возрастом оно начинает быстро течь под гору — очень быстро, раньше, чем ты ждешь, и куда быстрее, чем надеешься. И надо бы поправить, а не успеть уже, не суждено… жалко, что твоих детишек не увижу. У меня с тех самых пор семьи ведь так и не было, только ты вот у меня случилась. Знаешь, внучка, если б я могла, я бы с удовольствием в Господа поверила — не ради бы себя, а для тебя. Да, видно, не дано мне… ничего, всё будет правильно, так, как и быть должно… пожалуйста…
И… слава богу, всё — заснула, наконец.
Я с явным облегчением вздохнула.
Не сказать, что главка получилась чересчур короткой, разве нет? Набежало как-то.
Устала я. День и в самом деле сумасшедшим выдался. Не скажу «длиною в жизнь», но выдохлась я, право слово, в мертвую. Отчасти, впрочем, к лучшему: не осталось сил переживать — почти как пережевывать — сегодняшнюю тряхомудь, будь она неладна. Всё, думала, приму горячий душ, доберусь до койки — и аминь, мое меня всяк за ночь не минует. Почти по классике: сегодня думать я не буду, не могу, подумаю-ка я об этом завтра. Проснемся — разберемся, хорошо?
Угу. Не тут-то было. Сон не шел, усталость, словно перебрав некую критическую массы, самопроизвольно замкнулась на себя и съехала в режим автоколебаний. Стоячая волна, мертвая зыбь… ни сон, ни явь, так, нечто среднее, пустое, мучительно тревожное. Чужое. Медики такое состояние именуют запредельным возбуждением: организм как будто зависает, будучи не в состоянии ни выполнить программу, ни выйти из нее и погасить сознание. Не знаю уж, как чувствуют себя зависшие компьютеры, но тоже, вероятно, не дай бог. Странновато, надо думать, чувствуют… о чем ты, Янка, блин?!!
Безвольный мозг всё глубже увязал в зыбучем пограничном состоянии. У японцев есть термин «цуки-но-кокоро» — мысль, подобная луне. Зыбкое сознание действительно было ей подобно — но не той спокойной, абстрактно-идеальной, внутренней луне, которая своим отстраненным светом выделяет, например, детали пейзажа, в солнечных лучах обычно неприметные, или серебрит звенящую дорожку интуиции к заповедным тайникам души равно мироздания; нет, оно напоминало незрячий свет другой, взаправдашней, сегодняшней луны, ветреной и рваной.
Казалось, скользящая над миром где-то там, вдали, вне времени луна на скорости за что-то зацепилась и, каким-то чудом не разбившись вдребезги, остановилась вдруг напротив моего окна. Напряженный, терзаемый несущимися по небу клочьями облаков, а потому неровный, нервный свет заполнял всю комнату. Отражаясь в зеркале, он начинал мерцать, и амальгама вместе с ним подергивалась рябью, а после растворялась, и в помпезной раме от потолка до пола вместо отражения зияла тишина, и больше ничего, ничего вообще там больше не было. Он был лишним, посторонним, этот лунный свет, очень бесприютным и тревожащим; он мешал, он раздражал, и жутко раздражал; наверное, мне просто следовало встать и задернуть штору, но почему-то этого я сделать не могла, потому что этого не делала.
Я отлично знала: что-то здесь неправильно, не по-настоящему, не так, потому что так, конечно, не бывает. Только было именно вот так, и стылый лунный свет поднимался в городе, волновался, пенился, разливался в нем, навечно вымывая из каменных теснин ту малую, последнюю толику тепла, что оставалась с лета. И всё-таки я знала, он не был настоящим, этот осязаемый, на ощупь льдистый свет, и объятый лунным маревом обреченный град тоже был, естественно, умышленным. Но это почему-то дела не меняло, свет тяжелел, давил до боли в перепонках. Он твердел, а то, что раньше представлялось твердым и незыблемым — здания, мосты, деревья, законы физики, устои мироздания, — всё, словно отражения в изменчивом потоке, теряло строгость черт.
Время и пространство смешались, перепутались и потеряли смысл, дома текли, лица у прохожих растворялись, но людям под луной мерещилось, что это просто так началась зима, а всё другое остается прежним. И только я — а может быть, не я, а зябкий силуэт, такая же фигурка без лица, уже без имени, одна лишь понимала, что мир закончился, остался только миг, который оборвется вместе с полночью. Но полночь миновала, после миновала еще раз, время двинулась в обратном направлении, а я пошла наперекор ему — и ведь прошла, дошла, из последних сил перевалила заполночь и… да, теперь проснулась.
Очнулась я с сердцебиением, одышкой и в поту. Давно со мной такого не бывало. Вздремнула, называется; почудилось спросонок, что чуть-чуть, на деле же — на час с изрядным лишком. До полуночи осталось несколько минут, точь-в-точь как мне привиделось. Цепенея вопреки рассудку, я ждала, что же будет в полночь наяву, но ничего, понятно, не случилось. Глас вопиющего в пустыне, читай: безмолвие… нелепо, кто бы спорил, при других условиях я бы и сама покрутила пальцем у виска, а теперь сказала «слава Богу». Мир вернулся на круги своя, с которых не сходил, луна ушла из окоема, оставив по себе лишь быстро подсыхающую лужицу серебристо-голубого света. Всё успокоилось, хотя не разрешилось, снова начала подкатывать дремота, реальность и инобытие вновь сблизились, затем сомкнулись, и я — я просто подчинилась неизбежному и погрузилась в сон.
Что характерно, сон был тем же самым. Опять была кромешная луна, и в городе еще раз наступила полночь, которую никто не замечал, а я в ней задержалась, и время сквозь меня текло теперь из будущего в прошлое. Теперь я догадалась наконец, что это всё не просто так затеяно, что это — вещий сон. Он был из тех неявных откровений, где образы, детали, ощущения спешат, цепляясь друг за друга, как мозаика, и тут же рассыпаясь, теряясь, путаясь. Но я при этом знала: когда-нибудь однажды наяву мне непременно вспомнится, что именно вот это я видела во сне, потому что именно вот так оно однажды сбудется. Но я хотела не когда-то, а теперь, здесь и сейчас же распознать сюжет, уготованный мне кем-то или чем-то; я торопилась, луна на гулком небосводе держалась из последних сил, равновесие могло в любой момент нарушиться. Напряжение становилось непереносимым, но мне казалось, я должна, обязана успеть: вот-вот, еще чуть-чуть — и всё получится; тогда я вспомню всё. И я почти успела, однако равновесие нарушилось, уже сама земля, вращаясь всё быстрее, устремилась в небеса навстречу катастрофе — но я успела, но в тот же самый миг, когда со мной случилось озарение, в слепящей тишине мир разлетелся вдребезги.
