За разговорами мы без напряга отмахали километров семь.
Мельком оглянувшись, Тесалов сбился с шага:
— Ого!
И даже о-го-го: за какой-то час дымка за спиной, где-то там, над городом, превратилось в иссиня-черную, на взгляд тяжелую, налитую свинцом грозовую стену. Две вещи были очевидны: во-первых, непогоды нам не миновать, а во-вторых, всё скромненьким дождем никак не обойдется. Что-то явно будет, и определенно будет то еще… Крепко же мы трепом увлеклись, если приближения натуральной бури не заметили!
Мы притормозили.
— Не пора ли нам пора?
— Пожалуй, — согласилась я. — Поворот всё вдруг?
— Резонно. — Мы развернулись. — Прибавим?
— С удовольствием.
— А наперегонки? — предложил Тесалов.
— А запросто. — Я вновь взвинтила темп, теперь всерьез. — Отстанешь же!
Тесалов поднажал:
— И даже не надейся.
Ну ладно, капитан.
Нам стало не до разговоров. Капитан не отставал, я тоже уступать не собиралась. Не дождетесь! Кстати же (без малого всерьез): изматывание противника длительным бегом есть лучший из известных мне приемов всех единоборств. Я почти серьезно. Впрочем, и Тесалов с этим упражнением отнюдь не понаслышке был знаком. Что ж, потягаемся…
Это был забег! Нет, это было больше, чем забег, лично для меня, во всяком случае. Наверно, с каждым приключаются моменты, когда происходящее с ним лично и вокруг, зачастую нечто заурядное, почему-то вдруг воспринимается с особой, с крайней, запредельной даже остротой, кажется — буквально каждой клеточкой. Тогда, в такие вот минуты, изредка — часы, обыденное обретает привкус новизны, припах чуда, призвук озарения. Сознание как будто расширяется, как бывает иногда во сне, но при этом разум ни на йоту не теряет ясности, напротив. Взгляд неожиданно становится острее, выделяя в окружающем малейшие детали, посторонние, далекие порой, друг с другом несовместные. Однако то ли вопреки тому, не то как раз и именно поэтому каждое мгновение такого бытия отличает исключительная целостность; жить полной жизнью — не об этом ли?
Не знаю… возможно, не умею передать, а паче объяснить, но — накатило на меня, короче. Это было нечто фантастическое: не уступая сопернику ни шага, рваться из последних сил навстречу неизбежному. За спиной светило солнце, перед и над нами отливала металлической окалиной грозовая жуть. Цвета приобрели несвойственные им звучания, смещение оттенков придало пейзажу выраженный сюрный колорит. Песок из золотистого стал скорее платиновым, тоже с металлическим отливом, сосны ощетинились ломкими кристаллами изумрудной зелени, поредевшая листва на кленах жарко засветилась изнутри — с гибельной, уже бесстрашной щедростью. Побережье как-то вдруг, почти одномоментно обезлюдело. С невидимого за деревьями Приморского шоссе доносился, словно спешно проносился мимо, шум автомобилей.
Мы не снижали темпа. В голове вертелось невесть откуда взявшееся подобие стиха: волна поднимается, ветер крепчает и сосны качает и клены качает, и мечутся чайки, как сгустки отчаяния, а ветер крепчает. И так еще раз и еще, по кругу, даром что в действительности без того не слишком сильный ветер вовсе подзатих, и чайки не метались над водой с резкими скрежещущими криками, а насупленно сидели на камнях или на песчаных отмелях вдоль берега. По пустому пляжу с вальяжной наглостью прогуливалось разжиревшее за лето пригородное воронье; затишек перед бурей растянулся в пространстве и во времени. И тем не менее — и снова, и опять, в ритме разрывающего легкие дыхания: и ветер нечаянный снова крепчает, под сполохи чаек наш берег качая; волна поднимается, ветер крепчает…
Я приближалась к своему пределу, капитан был тренирован лучше, чем мне думалось. Но запросить пощады? Ни за что! Умру, но сдохну, но Тесалов всё равно первым окочурится. Впрочем, и его, судя по сосредоточенной, напряженной донельзя физиономии, заклинило на принцип. Ах, ты так?!
Впереди была знакомая река, по логике вещей — что-то вроде промежуточного финиша. Но то по логике, однако не по мне; появилась у меня на этот счет одна не слишком здравая задумочка. Рискнуть? До речки оставалось метров пятьдесят. А почему бы нет? Я из последних сил ускорилась, выиграла у Тесалова несколько шагов и — поняла, что поздно передумывать. Мой бедный Йорик, то бишь здравый смысл…
В самом узком месте от берега до берега было метров пять, от силы — даже шесть, навряд ли более. Не мировой рекорд, в конце-то расконцов, есть шанс и… ап!
Я прыгнула. Рывок, толчок, полет, пронзительное ощущение зависания в воздухе и — есть! Я устояла; так-то, капитан. На миг с веселым (именно!) раскаянием подумалось, что не стоило бы так провоцировать его на выходку отнюдь не безопасную — вдруг тоже сиганет? Дурной пример, известно, заразителен, но… ап!
Он тоже сиганул. Всё-таки Тесалова я недооценила. Сугубое пижонство, разумеется, но — лихо, черт возьми! Справился не хуже моего; примите поздравления.
Мы снова поравнялись. Состязание потеряло былую остроту… да и, честно говоря, сил больше не осталось. Переглянувшись, мы по умолчанию согласились на ничью и перешли на легкую трусцу. Недурно пробежались.
Тесалов тоже согласился:
— Ёп!.. — в смысле «ёпаньки» и «ёханый бабай». — В следующий раз, когда меня угробить собираешься, ты хоть предупреждай!
— Тебя угробишь… — Я справилась с дыханием. — Похоже, до дождя никак не успеваем, сколько ни гони, — посмотрела я на грозовое небо.
— Похоже, всё к тому. Нет смысла надрываться, как ты думаешь? Всё равно промокнем так и так.
— Резонно. Всё равно я выдохлась.
Он ухмыльнулся:
— Спасибо, что призналась, а то я было закомплексовал… Ты на колесах?
Я чуть удивилась:
— Да, а ты?
— Увы. В ремонте тарантас — обещали, в понедельник сделают. До города подбросишь?
Я изобразила:
— Я подумаю.
(Янка, ты еще кокетничать начни! Совсем ты малость сбрендила. Вот и я считаю — всё к тому…)
В долгу он не остался:
— Уже признателен. — Тесалов уточнил: — Ты машину далеко оставила?
— У ресторанчика на станции Курорт. Знаешь?
— Видел. Километра два осталось.
— Меньше, полтора.
— Еще приятнее. — Он вновь взглянул на небо: — Ого! Всё-таки давай-ка мы хоть медленно, но будем поспешать. Чует мое сердце — пакость разразится преизрядная. Тучищи какие, а? Страхота, аж за душу цепляет.
Я согласилась:
— Мало не покажется.
В самом деле, жуть на небесах буквально завораживала. Фронт неотвратимо надвигался, он ширился и рос, чернильная клубящаяся тьма, местами по верхам белесая, словно с праздничными пенными барашками на фантастических, времен ветхозаветного потопа, чудовищных валах, была уже над нами. Солнечный кусочек синевы, забытый позади, у горизонта, всё еще держался до последнего, но он был обречен. Застоявшийся залив пришел в движение, на глазах наглеющие волны с нетерпением, с каким-то чуть ли не садистским даже вожделением оглаживали берег. Прощальным многоцветьем было вспыхнула листва, как полыхает при избытке напряжения в сети электрическая лампочка, и раз — и до весны перегорела. Навалом потемнело, мир, как иногда бывает на закате, на какие-то секунды окрасился в причудливые фиолетово-бордовые тона, потом настали сумерки.
Буря наступала мощно, зримо, ровной линией: на заливе, приближаясь к нам, вскипали буруны, ветер гнал по пляжу мусор и песок. Дальше начиналась зона отчуждения, а за ней, с пока еще неслышным грохотом падала и не могла, не должна была упасть стена дождя.
Занятно, но Тесалов даже улыбнулся в предвкушении:
— Атас, сейчас начнется! — А то я не заметила. — Держись!
Пришлось, куда же денешься. С ног ветер не свалил, но заставил приостановиться и отвернуть лицо, чтобы не задохнуться и уберечь глаза от пыли и песка. На несколько мгновений обозначилась томительная пауза, опять ударил ветер, и еще; а в довершение прелюдии ликующим аккордом, показалось — непосредственно у нас над головами, пока еще всухую грянул гром.
