Подоив коров, Хильда поднялась к себе, включила кипятильник, заварила кофе, накрыла на стол, положила рядом с чашкой Руди три сигареты и все это тихонько, словно боясь его разбудить. А он делал вид, что спит сном праведника, потом встал и нехотя пошел за водой. Но уже по тому, как он отдувался и сопел умываясь, она чувствовала, что он до смерти рад ее возвращению. Ну, а затем взгляды их встретились. Сперва как будто и невзначай, будто равнодушно, но потом… потом наступило безумно счастливое воскресное утро. И если в это утро черная кошка перебежала дорогу деревенскому пастору, весьма строгому в вопросах морали, то уж, конечно, не даром.
Руди, который стоял сейчас рядом с Хильдой на старой дороге, Руди, который только что вместе с нею смеялся, вдруг поглядел на нее словно из дальней дали. Эти частые смены его настроений всегда пугали Хильду. Она подумала: кажется, я зашла слишком далеко, очень уж неловко выразилась; не надо было говорить, что он за мной бегает. Он ведь никогда и не прибежал бы. Он никогда не пришел бы к Лизбет извиниться передо мной. Всегда я первая возвращаюсь. А он считает, что это в порядке вещей, и когда я веду себя так, становится ручным. Но мне не надо ручного, мне не надо молокососа, разыгрывающего из себя мужчину…
— Ей-богу, незачем из-за таких пустяков сердиться друг на друга, — сказала Хильда. — Я же знаю, что ты никогда не бегал за мной, никогда и не побежишь, а я…
— Что ты?
— А я и не хочу мужа, который бы за мной бегал. Все равно как кобель за сукой… Далеко нам еще, Руди? Что-то ремни стали мне плечи давить. И пить я хочу до смерти…
— Скажи, ты такая умная или только прикидываешься умной?
— Ум мне, господин Хагедорн, в наследство от тетушки достался.
— Ты хочешь сказать, от тетушки Лизбет…
— Нет, от моей собственной тетки, — Хильда рассмеялась.
Но тут Руди сказал нечто совершенно неожиданное:
— Да, видно, твоя взяла.
Хильда растерялась. Она обеими руками сжала его голову.
— Нет, Руди, нет! Как это может быть, да мне бы этого и не хотелось… Руди…
Они потерлись лбами, как овцы. И дальше пошли уже рядом.
Руди знал, что на полпути между Рашбахом и Рейффенбергом есть старинный трактир «Веселый чиж». Он предложил завернуть туда и немножко передохнуть. Он знаком с хозяевами, может, те и без талончиков дадут им что-нибудь поесть. Но так как Хильду мучила жажда, он прежде всего повел ее к ключу в нескольких шагах от дороги под развесистой ивой. Хильда сбросила рюкзак, подставила лицо и затылок под прохладную струю и набрала полную пригоршню воды.
— Не угодно ли вот этого винца? — предложила она Руди.
Руди пил из ее рук и вспоминал о той путаной истории, которую рассказывал Анне… и пустые руки могла она протянуть мне, как прекрасную мраморную чашу; могла сказать: отведан, возлюбленный мой, небесной росы… А Хильда говорит: не угодно ли вот этого винца…
Хильда, сдерживая улыбку, сказала:
— Даже стаканчика нет у невесты, даже жестяной кружки — и той нету. Кто же такую возьмет?
Она рассмеялась. Но напившись, испытующе взглянула на него. Руди оставался серьезен. Его рот, выражение его лица, думала Хильда, могут многое сказать мне. В разговоре он способен солгать, но глаза его, игра мускулов на щеках, его губы лгать не могут. Вот сейчас у него рот чуть приоткрыт, он раздумывает, что лучше ответить, и опять глядит на меня из дальней дали. Как же, однако, это часто случается, как часто замыкается он в себе, как часто я не знаю, о чем он думает. Если он останется таким, не будет нам счастья, не будет у нас ни любви, ни брака. Ведь соединиться душой и телом можно, лишь соединив свои мысли. Придется мне запастись терпением…
— Руди!
— Известно ли тебе, что ты пьешь из королевского источника, Хильда?
— Я прочла об этом, Руди. От благоговенья у меня даже в животе похолодело…
Выражение отчужденности исчезло из его глаз. Оба они смотрели на бронзовую, уже позеленевшую табличку над источником, на которой стояло: «Здесь Е. В. король Фридрих Август Саксонский испил воды во время осенних маневров в год 1913 от P. X.» Тоненькая струйка текла из скалы, искусно сооруженной на высоте человеческого роста, в небольшую, тоже искусственную, каменную чашу. На обратной стороне этого пышного сооружения красовалась еще одна бронзовая дощечка с надписью помельче: «Народу и отечеству принес в дар Готлиб Бруно Хенель, фабрикант. Год 1928 от P. X.»
— Только благородные господа называют этот ключ Королевским источником, полублагородные зовут его Холодным компрессом, а простолюдины и просто — водопоем.
— Но ведь в двадцать восьмом году никаких королей уже не было? — удивилась Хильда.
Руди ответил, что хорошо помнит день торжественного открытия источника.
— Я был совсем маленький и убежал из дому. Было прелестное летнее утро, да еще воскресенье вдобавок. Отстояв раннюю обедню в церкви, мы с оравой мальчишек побежали за отрядом стрелков, за меховыми шапками, за зелеными шляпами с перышками, за серебряными топориками, барабанщиками и волынщиками. А господин Готлиб Бруно Хенель был капитаном стрелков. Он гарцевал впереди на белом коне, на его шляпе колыхался плюмаж, через плечо шла серебристо-зеленая перевязь, на боку блестела сабля, подбородок украшала окладистая борода, точь-в-точь как у кайзера Вильгельма. Не слезая с коня, он произнес речь, вызвавшую троекратное ура. Мы тоже дружно прокричали — ур-ра! А зеленые шляпы трижды выпалили в воздух из своих длинных ружей. То-то была красота. Но когда я явился домой, отец отдубасил меня за милую душу. Впрочем, на другой день и ему самому пришлось не сладко. Он в ту пору был мастером-чулочником на фабрике Хенеля, так вот его чуть не вышвырнули за то, что он не явился на празднество. Но он был не в одиночестве, многие рабочие фабрики не почтили своего работодателя. Их всех собирались уволить. Тут некий Ротлуф, коммунист, организовал сидячую забастовку на фабричном дворе. По меньшей мере половина первой смены приняла в ней участие, да еще подошел кое-кто из второй. Не прошло и часу, как господин Хенель рявкнул из окна, пусть-де люди занимают свои рабочие места. Вот как было дело, Хильда…
Руди забыл упомянуть, а может, он и не знал, что бравому национально мыслящему Готлибу Бруно Хенелю в результате сего верноподданнического деяния было присуждено звание почетного гражданина города Рейффенберга и вручен мандат в саксонский ландтаг. Сын же его стал фюрером первого отряда штурмовиков в их округе.
Что касается существа этой достопримечательной истории. то бронзовая дощечка лгала. Во время королевского привала все происходило весьма не по-королевски. Несколько саксонских гренадеров, очевидцев этой сцены, единогласно заявили: его величество, будучи пьян в стельку, свалился неподалеку о. т источника со своего коня. Под гром холостых выстрелов многих орудий господа из свиты подтащили его к бывшему водопою, где ключевая холодная влага, оросив затуманенное винными парами чело государя, привела его в чувство, и он ужо был в состоянии держаться на ногах. Подпираемый двумя адъютантами, король вознес хвалу прохладным струям как «истой усладе сердца» и при этом не замедлил добавить собственной «королевской водицы» в деревянный сток.
Руди рассказал Хильде и об этом; он удивился, что русские до сих пор не сняли таблички. В Рашбахе, проходя мимо взорванного памятника первой мировой войны, Руди разволновался. А теперь он разволновался из-за дощечки и заявил, что это не что иное, как равнодушие русских. Хильда предположила, что русские, возможно, только посмеялись над «хмельным ключом». Но Руди упрямо стоял на своем.
И пока Хильда взваливала на плечи свой рюкзак, он схватил камень и разбил обе дощечки. Он успокоился, только когда металлические осколки попадали на землю.
Хильда при этом вспомнила слова Германа Хенне: «Этого парня я в толк не возьму. Нынче он кричит — да здравствует! завтра — долой! Он проклинает капитана Залигера, бывшего своего друга. Но, поверь мне, в любую минуту за него заступится. А я готов поклясться, что наш Фольмер на совести у этого Залигера. Но нам никак этого не установить. Нет у нас доказательств. Гестаповский следователь покончил с собой, те двое, что увели Фольмера, исчезли. Бывший бургомистр Рорена что-то толковал насчет пушек, на которые хотел наложить руку Фольмер. Вот тут-то и надо искать связи. А Руди знает больше, чем говорит нам. Из ложно понятого чувства чести он покрывает старых соратников. Вытрави из него это ложное чувство, Хильда. Я даже так скажу: товарищ Хильда».
Это обращение, впервые в жизни адресованное ей, испугало Хильду. Хенне, его жена, мамаша Фольмер и Лизбет относились к ней в последние педели так, словно бы она уже окончательно примкнула к ним, к их партии. Нет, Герман Хенне, ты несправедлив к Руди. Он честно хочет начать порядочную жизнь. Я же вижу. Но ты несправедлив и ко мне. Я хочу целиком владеть им, а не отдавать ого твоей партии. Мне уже двадцать первый год пошел, пора к чему-нибудь притулиться в наши тяжелые времена. Я ведь совсем, совсем одна на свете… Я знаю, Руди человек ненадежный, у него все то так, то эдак. И он меня любит меньше, чем я его люблю. Но это уж другое дело. Наших мальчиков война ожесточила. Они заморозили свои сердца и стыдятся всякого проявления добрых чувств…
