— Чтобы этих уродов воспитывать, надо сердце иметь как зал ожидания на большом вокзале. А у кого такое найдется! Все ведь к чертям полетело…
Здесь две женщины работают. Поначалу их три было. Да одна малость свихнулась и удрала отсюда без оглядки. Сам он дворником, а его жена поварихой. И с явной издевкой Гутшмид добавил:
— Чего-чего, а титулов у нас хоть отбавляй: есть у нас и фрау директор, и фрау заместительница директора, этой главное подавай «гигиену», готова своим соплякам задницы песком да содой чистить, хе-хе… а сама ни одного слова по-французски правильно сказать не может. Нет уж, доложу я вам — всяк сверчок знай свой шесток. Вот фрау директор, ученая, так она пешком отправилась в Рейффенберг в комендатуру. Пешком, фрейлейн! Если уж фрау директор вынуждена ходить пешком, если у нее нет далее велосипеда, значит, дела плохи, совсем плохи, да-а…
Оп безнадежно махнул рукой и стал набивать свою трубку. Со стороны пруда снова донесся отчаянный шум.
Из дверей дома вышла рослая пожилая женщина. Поверх темного ситцевого платья на ней был полосатый, свежевыстиранный передник, а на тускло-желтых волосах — белая наколка. Хильде подобный туалет, напоминающий официанток из кафе, показался весьма странным и почти комичным. Но лицо этой женщины не давало повода для улыбки — круглое, уже увядшее, под очень выпуклым лбом, доброе крестьянское лицо с хитринкой, к которому никак не шла эта накрахмаленная наколка. Хильда поглядела в ее живые глаза и поняла, что язык у женщины, может, и не злой, но хорошо подвешенный.
А старый Гутшмид продолжал брюзжать:
— Вот и заместительница директора, фрау Цингрефе, Ханна-Плетелыцица из Раушбаха…
Руди положил топор и поднял глаза. Женщина, видно, нимало не заботилась о том, что о ней говорили. Она подошла к открытому окну, откуда доносился звон посуды, и крикнула:
— Компрессы помогли. Температура у малышки упала до тридцати восьми. Вот посмотришь, доктор еще прийти! не успеет, а девчушка уже будет на ногах…
Не дожидаясь ответа, она быстро, вперевалку, побежала через двор к пруду. Гутшмиду это пришлось не по вкусу. Он еще раз попытался поддеть ее:
— Эй, эй! На других и глаз не подымаешь?
Она оглянулась и на ходу сердито бросила:
— Ах ты, старый козел!
Гутшмид испытующе посмотрел на Руди. Он знал, что Ханна Цингрефе приходится ему теткой, что она сестра его матери. И знал еще, что семьи Цингрефе и Хагедорн враждуют с незапамятных времен. Вдруг Ханна остановилась, пристально посмотрела на высокого сильного парня, который неподвижно стоял возле плашки и неуверенно поглядывал на нее. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы узнать его, а Руди уже догадался, кто она. Он слышал, как Гутшмид сказал: Ханна-Плетельщица. Под этим именем ее знала вся округа. Тетка всю свою жизнь плела корзины из стружки или из ивняка и сдавала их лавочнику, а также вязала метлы, которыми сама торговала на рынке. Ее муж, дядя Карл, умер незадолго до войны. Он был каменотесом и заработал себе силикоз. Тетке пришлось одной растить троих детей. И все же семьи не помирились. На похоронах была только мать Руди. Вражда началась с того спора, который завязался у отца с Ротлуфом. Дядя Карл поддерживал Эрнста Ротлуфа, вот отец его и «знать не хотел».
Тетка, громко вскрикнув, подбежала к Руди. И не успел он опомниться, как почувствовал, что его прижали к пышной груди,' почувствовал поцелуй, который она влепила ему в нос, и мокрую от внезапных слез теткину щеку у своей щеки.
— Вернулся, хоть один вернулся, — всхлипывала счастливая Ханна. — Тебя и не узнать, Руди. Каким ты стал крепким да сильным. Я только по макушке тебя и узнала, вечно у тебя на макушке волосы торчком стояли, никак пробора, бывало, не сделаешь… Вот мать-то обрадуется… Рада я за нее…
Она выпустила его наконец из объятий, чтобы разглядеть получше. Кровь прилила к лицу Руди. Он спросил о ее сыновьях. Тетка ответила не сразу, словно припоминая. Старый Гутшмид снова взялся за топор, выбрал из кучи наколотых поленьев одно полено и начал его разделывать. При этом он не переставал ворчать, что «все летит вверх тормашками», видимо, это должно было означать: все гибнет, все разваливается, а вы тут разболтались.
К ним подбежал бледный большеглазый мальчонка с худеньким личиком, один из младших обитателей дома, и потянул Ханну за фартук. Но она дотронулась до его ручонки, и он стал терпеливо ждать.
— Вернер наш ужо полгода как дома, — говорила Ханна, — да вот беда: с одной ногой остался и на той полступни. А раньше был непоседа, к корзинам сердце не лежало. Теперь хочешь не хочешь — пришлось плести. Женился он тут на одной, фюрершей была в местной организации Союза немецких девушек. Я чуть его не избила. Но ничего, наладилось у них кое-как. Она ему в глаза смотрит, и сама шитьем хорошо зарабатывает. От Роланда на этой неделе открытку получили, из русского плена. Там он, думается мне, пока что неплохо устроен.
Ханна замолчала и притянула малыша к себе поближе.
— Вот только мой Микерле никогда не вернется. Они забрали его в марте, преступники проклятые, а на ученьи в ледяную воду погнали… и конец… воспаление легких.
Руди не поднимал глаз. Только Хильда заметила, как исчезло добродушное выражение с лица несчастной матери, как оно сразу заострилось от ненависти, а рука ее сильнее сжала ручку малыша. Своего Микерле, слабенького последыша, она выходила из десятка тяжелых детских болезней, спасла воистину только силой материнской любви. А потом все равно ничем не смогла ему помочь. Опа пыталась его спрятать. Кто-нибудь его бы наверняка принял в дом. Торгуя по деревням своими метлами, она поддерживала старые дружеские связи, устанавливала новые приятельские отношения со многими людьми и приносила кое-какие сведения, за которые нацисты огрубили бы ей голову, узнай они об этом. Ей предлагали много надежных убежищ для мальчика, но он не хотел, боялся прослыть трусом. А целиком довериться она не могла даже собственному любимому ребенку…
Ханна взяла себя в руки и обратилась к Хильде:
— Вы его жена?
Руди понял, что допустил бестактность, не представив до сих пор Хильду. Он быстро ответил:
— Нет еще, тетя Ханна. Мы помолвлены. Хильда моя невеста, родных у нее никого нет…
Ханна прервала его:
— Какая ты красивая, цветущая девушка, Хильда. Но кого это ты мне напоминаешь? Не могу вспомнить…
Как раньше она обнимала Руди, так теперь обняла Хильду и крепко прижала к себе.
— Хорошо, что ты сохранила здоровье, девочка. Многое еще можешь сделать. И на кисейную барышню ты не похожа, сумеешь Руди мозги вправить, если он на сторону закинется. А Хагедорны до этого охотники…
Последние слова Ханна произнесла шутливым тоном, но Руди и Хильда приняли их всерьез. И каждый при этом думал о своем. Руди думал: не могла не подпустить шпильки, она, конечно, предназначалась отцу, из-за старой ссоры. А Хильда думала: я уж Руди знаю, ты мне ничего нового не открыла. Вслух же она сказала:
— У меня на это есть свой рецепт, тетя Ханна.
Все рассмеялись. Но Ханне было не до смеха. Несколько дней назад в Рейффенберге она встретила свою сестру Дору, мать Руди. Дора рассказала ей, что приемную дочь бывшего учителя Руди, доктора Фюслера, привезли недавно на английской санитарной машине в Рейффенберг. Нет, о Руди эта девушка не справлялась. Если Руди вернется, сказала Дора, опять пойдут прежние фокусы, как в ту пору, когда он ходил в гимназию, — бесконечные письма, заумные разговоры, словом, ерунда. Руди умоет такое накрутить со своей любовью, как никто в их семье. Но об этом Ханна ничего не сказала.
Руди поинтересовался, известно ли тетке что-нибудь о «Банде Тобрук». Эти огольцы их едва не линчевали.
— Да, знаю, — вздохнула Ханна. — Старшие ребята доставляют нам много огорчений. Никого они не уважают, кроме, пожалуй, Эльзбет Поль, жены Альберта Поля, которая здесь директором. Но сегодня ей надо было сходить в комендатуру. Ну, а известное дело, кошка из дома — мышкам раздолье. Мы пытаемся устроить старших в ученики к…
— Тетя Ханна! Тетя Ханпа! — донеслось со стороны пруда.
— Надо бежать, поглядеть, что там мои сорванцы творят, — сказала Ханна. — А вы приходите-ка поскорей снова сюда или в Рашбах. Не знаю только, когда у меня свободный день будет.
Хильда сразу же обещала прийти. А Руди спросил, все ли у него дома здоровы.
— Ваши все, кажется, счастливо прошли военные годы, — ответила Ханна. — Теперь принимайтесь дружно за дело, иначе не проживешь.
— А я и шить умею, — сказала Хильда.
Ханна подала Руди руку и при этом зашептала ему что-то на ухо, да так громко, что Хильда услышала:
— Я бы на твоем месте ее обеими руками держала, Руди…
Дойдя до леса, Руди и Хильда еще раз оглянулись на бывший трактир «Веселый чиж». Красные флажки бодро развевались на ветру.
