class="p1">— Тесть — это тесть. Отколь я знаю? Да и кто видел-то? Кто? Вот ты офицера Харитона Карпухина скрывал. Это уж теперь знают все.
У Митрия дрогнуло лицо. Опять рот зажать ему хочет Пермяков.
— Я уж об этом самому товарищу Капустину сказывал. Был грех. Я перед кем угодно сознаюсь.
Привыкший к беспрекословию Гырдымов наливался злостью. Ишь тут что открывается? Не так прост, как он думал, этот Сысой. Но не объедет на кривой кобыле, не объедет. Гырдымов не из таких! А этот Шиляев? Офицера скрывал. Конечно, Капустин мог слабинку дать. Контру отпустил.
Не зря Зот боялся Гырдымова. Ухватился тот за нитку.
«И все Шиляев, — свирепел Пермяков. — Надо было убрать из списка Ямшанова. Как это я сплоховал? Да, сплоховал, услужить поскорее хотел. Не думал, что он такой въедливый окажется. Усмотрел ведь».
Гырдымов разбираться не стал, что и как было. Взял тотчас лошадь и поехал к Сысою: плати контрибуцию. Сусеки ломились у Ознобишина еще от прошлогодней почернелой ржи. И зерно с него надо взять, и деньги.
С бессильно опущенными руками остался стоять Сысой перед амбарами, когда на десятке подвод вывезли со двора зерно. Да денег десять тысяч. Совсем обобрали. Скуповат, бережлив был, а тут даже воротные полотна не стал закрывать. Опустился на треснувший, обомшелый жернов, чтобы прийти в себя. Сто пудиков отборного жита увезли. Зря понадеялся на Зота. Зот что? Он по-мелкому может. Упредить. А имущество уберечь он не поможет. Растащат все. Все разволокут. Как вон эти — и с ненавистью уставился на воробьев, которые кипящей стаей налетели на просыпанное в пыли зерно.
— У-ух, дьяволы! — схватив палку, замахнулся он и крикнул пугливой своей жене: — Хоть курицам сгреби-ко. А то пропадет.
И пошел в просторный, по-городскому оштукатуренный дом.
От лютой обиды закипали слезы: не привык Сысой к такому, все время на уваженье был. Не то что в Тепляхе, в ближнем городе Орлове, когда на своих выездных лошадях, в новой костюмной тройке появлялся, шапки перед ним снимали. Ярмарочное муравьище. Копошатся людишки. Мелочь! А он один человек. Становой ему издали поклон бьет. Ночевал не раз. Ознобишин хозяин культурный — пчелки, коровы породистые. О тараканах да клопах помину нет, блохи не жгут. А теперь какое почтение? И вроде все он с умом делал, не то что тот же Афанасий Сунцов, который после передела земли свои пять десятин никак не хотел отдавать. Лишний аршин, да запахивал.
Сысой же на людях даже спокойно ко всему отнесся. Пусть землю делят. У него лавка главное, мельница. А теперь вот подумаешь, как тут спокойным-то остаться. Как бы за хлебушком и другое в разор не пошло. И хоть клял своего Зота, решил вечерком зазвать его, Афоню да еще отца Виссариона. Надо было потолковать. Митрий-то занозой какой оказался! Такую занозу долго не вытерпишь. Похуже Сандакова Ивана. Гораздо похуже. «А Зоту-то скажу. Видит бог, скажу: «Взвеселил ты меня, зятюшка, ну и взвеселил ныне».
К полудню Гырдымов закончил все дела в Тепляхе и снова пришел в доброе расположение духа. У Ямшанова тоже выгрузили зерно: пусть бедный, — вперед наука — не потворствуй. Сандаков, исполнитель добрый, перечить не стал.
Гырдымов опять стоял на крыльце. Увидел — тащит парнишка еловую ветку, всю в красных ягодах. Сивериха. На вид что земляника, а попахивают кисловатые молодые шишки смолой. И до того захотелось Гырдымову отведать сиверихи, что уже вскинул руку. И парнишка остановился.
Но Гырдымов вовремя опомнился: гоже ли, комиссар будет сивериху щипать. Повернул в волисполком к Пермякову. Зот притихший ходил по одной половице, боясь стукнуть деревяшкой.
Расположил-таки к себе Гырдымова, вставил, что он-то жизнью доволен. Теперь беднякам да таким, как он, увечным, власть помогает. А тесть что? Да он сам его ненавидит, как с войны пришел, и гоститься перестал.
— Ну, все. Давай теперь мне лошадь. Ехать в аккурат пора, — сказал Гырдымов.
Зот его угостил табачком и что было сил пустился за подводой. Шел к мужикам, у которых тарантасы получше.
Тепляха была освобождена от извозной повинности, а взамен этого должны были мужики в ночь-полночь, в дождь и мороз без отказа возить приезжее начальство. Сегодня надо было ехать Абраму Вожакову. У него и тарантас новехонький. Но уехал Абрам к братеннику на свадьбу. Пошел Зот к Егору Первакову, а тот в поле. Видно, такой случился неудачливый день.
Пока посылал Зот парнишку в поле, пока вернулся Егор да перепряг лошадь, прошло немало времени.
Когда Пермяков пришел обратно, товарищ Гырдымов ходил сердитый и держал в руке часы.
— Что так долго?
— Сейчас будет. На свадьбу Абрама Вожакова черт унес. Перваков Егор повезет.
— Мне все одно, хоть он на похороны уехал. Мне лошадь чтоб вовремя была.
Когда подъехал наконец Егор, Гырдымов уже был вне себя от злости. «Это так они власть признают». Походил, щелкнул крышкой часов и сказал Зоту:
— У меня еще желание имеется подождать. Собери-ка мне двадцать пять мужиков с подводами, по очереди следующих, да быстро.
— Дак я уж здесь, — сказал Егор.
— Не об тебе речь, — обрезал его Гырдымов.
Мужики собрались скоро. Наслышаны были о строгости комиссара.
Держась за витой столбик, Гырдымов сказал с крыльца:
— Один из вас не захотел сразу везти, а я вас всех научу советскую власть уважать. Чтобы все сейчас же были здесь с подводами, — и ушел, больше разговаривать не стал.
Вытянулись вдоль Тепляхи двадцать пять подвод. Гырдымов выбрал тарантас, который был поближе, сел в него. Все остальные подводы покатили за этим тарантасом порожняком.
— До самого перевозу поедете, — сказал Гырдымов и стал неприступно смотреть вперед. Даже с возницей не разговаривал, хотя тот несколько раз пытался побасками растопить его злость.
Когда ехали рядом с угором, вечерние тени от подвод сошлись к вершине, будто жерди от непокрытого соломой овина. Митрий выехал из ряда, поравнялся с Гырдымовым.
— Может, заодно зерно-то увезем в город, чем еще подводы гонять, — сказал он.
Гырдымов посмотрел на него.
— Я ведь сказал — все до перевозу.
Несколько раз упрашивали его хитрые мужики:
— Товарищ милой, землица сохнет. Гли, ветер. Отпусти. Да и лошади пристанут. Уже поняли мы, что виноватые.
— До перевозу, — повторил опять комиссар.
Тогда Митрий не стерпел, поравнялся с тарантасом, в котором ехал Гырдымов, и крикнул, стараясь перекрыть колесный постук:
— Как хотишь, товарищ Гырдымов, обижайся не обижайся, а я боле не поеду. Это уж в тебе дурь одна. Я исправно возил, — и повернул своего мерина.
Гырдымов схватился за револьвер, но поостерегся: мужиков много, и сгрудились все. Кабы ладно кончилось. Вскочил
